Марк Харитонов - Джокер, или заглавие в конце
Или это смешалось потом в смутной памяти: труха, грибы, гробы? Я малодушно кивал, поддакивал. Думал ли о чем-нибудь сам? О чем я тогда мог думать? О деревне, которая для городских интеллигентов, вроде меня, была создана когда-то деревенской прозой, где теперь та и другая? О своей нелепой отравленности литературой, без которой жизнь так же невнятна, как этот шум в голове, как грозный голос без слов, как расползающиеся вокруг очертания? Нет, мысли составлялись уже задним числом, когда я пытался тот день вспоминать.
Воздух все больше мутнел, его заменяла, густея, дымная мгла. Непонятно было, где и что жгли, дым растекался без ветра, запах был гнилостный и какой-то приторный. Если бы он не вынудил меня наконец уйти, неизвестно, чем бы еще мог обернуться тот разговор. Федор моего ухода, кажется, не заметил.
Сон во сне. Я шел, не выбирая направления, не видя дороги, сквозь непрозрачную муть, настоянную на пьянящей гнили, невнятице мыслей, шел, раздвигая ее руками, касался вдруг то дерева, то непонятно чего. Облезлая, неясной масти дворняга поравнялась со мной, бледно — розовый язык высунут, потрусила впереди, как будто указывая дорогу. Сделала вдруг скачок, исчезла где-то вверху. Колено уткнулось в остаток кирпичной кладки, я не без помощи рук взобрался, испачкав джинсы, на какой-то выступ, другой, там выпрямился — и оказался на вершине холма.
Дым остался теперь под ногами, облизывал щиколотки, подошвы. Передо мной уходил вниз крутой склон, дальше открывался просторный луг, окруженный лесом. Светлый молодой березняк, мягкие округлости, темные пятна хвои, попасть бы туда, но как? Надо было искать пологий спуск. Под ногой что-то шмякнуло — это оказался раздавленный гриб. Из дымных струек в траве стали проявляться другие, похожие на опят или в самом деле опята, иные величины необычной. Оживший инстинкт побудил наклониться, пошарить. Удалось не упасть, пальцы наткнулись на деревянный брус. Это был повалившийся могильный крест. И крест, и табличка с фамилией на нем были тоже покрыты грибами, читалась только дата после дефиса: 1984. Попробовал ее очистить — деревяшка от прикосновения рассыпалась.
Кладбище, не обозначенное оградой, становилось частью березовой рощи, грибных угодий среди уже едва различимых могил. Тишина продолжала звенеть в ушах. И вновь возник тот же звук, скулящий, жалобный, похожий на тихий плач, не детский, не женский. Я шагнул в сторону этого звука.
Из дымной мглы проявилась знакомая ковбойка в сине — белую клетку, кто-то спиной ко мне полулежал на сглаженном могильном холмике, уткнувшись в него лицом, почти сросшись с ним. Плотник с почернелым сбитым ногтем на указательном пальце, только что пытавшийся мне что-то сказать, объяснить, а может, ждавший от меня объяснения, понимания, — как он сюда попал, одновременно со мной, не зная обо мне, о чем он сейчас плакал, не сдерживаясь, не по-мужски, порой словно подвывая? О тенях в семейном альбоме, о лицах, ставших неразличимыми, о топоре, заразившем рану? О загнивающей стране, о жизни, которой не стало и которую покинула заскучавшая литература, обходись теперь без нее?
Под ногой треснула ветка. Собака возникла из-за холмика, посмотрела на меня больными слезящимися глазами, затрусила прочь. Ветошка в синебелую клетку осталась лежать, безжизненная. Я с усилием продирался неизвестно куда сквозь непрозрачный, задымленный, вязкий воздух. Деревья вокруг лишь казались живыми, гнилушки на стволах издавали запах мазута. Под ногами крошилось битое стекло, чавкала мусорная гадость, полиэтиленовая слизь. Самозародившаяся свалка на глазах разрасталась и разрасталась, заменяла пространство былой природы, и никак было отсюда не выбраться…
Объяснять дома женщинам ничего не понадобилось, достаточно было моего вида. За Федором Наташе пришлось идти на другой день самой, привела его без проблем. Крыльцо он наладил сразу, при мне, на меня даже не посмотрел. В следующий раз я отпустил ее в Марфины Горки одну, отговорить не удалось, так уж эта женщина была устроена, мне оставалось лишь устыженно восхищаться. Недоброе предчувствие, как водится, оправдалось. Наташа собиралась туда от силы дня на три, задержалась уже на шесть, я считал каждый день. У Фроси что-то случилось с электричеством, тот же Федор полез на столб налаживать, упал, разбился. Фрося после этого занемогла, не вставала с постели, в больницу ехать сначала отказывалась. А потом начались дожди, сделали дорогу непроезжей. Даже автолавка, раз в неделю привозившая хлеб и кое — какие продукты, не наведалась в срок — шофер не стал рисковать, боялся застрять в грязи, не добраться. Уж на что классным водителем была Наташа, но и она однажды попалась: неосторожно попробовала переехать безобидную, как показалось, лужу и провалилась по капот, еле потом вытащили. Теперь вот пришлось задержаться. Да еще оставшись без электричества. Последний свой звонок из деревни она едва сумела закончить: мобильник, сказала, вот — вот сдохнет, не знаю, где подзарядить. А сколько продлятся еще эти библейские дожди, скоро ли просохнет после потопа, знать было нельзя. Оставалось ждать.
9
Призрачный электронный перезвон не сразу проник в сознание. Я сидел в своей комнате за рабочим столом, ярко освещенный дом напротив наполнял воздух отраженным светом. У любви, как у пташки, крылья. Сигнал мобильного телефона доносился из-за стены. Ее нельзя никак поймать. Хабанера, Кармен. В воздухе толклись пылинки, окно следовало бы уже помыть. Я не без усилия поднялся, прошел в комнату, где оставил Тольца.
Студент полулежал в прежней позе, здоровой щекой на плече, мобильник канючил в каком-то из скрытых карманов его безрукавки. У любви, как у пташки, крылья. Рыжий не реагировал, сопел, даже чуть похрапывал. Ее нельзя никак поймать. Замолк, не добившись. Кровь на ссадине запеклась, проступала, отблескивая, сукровица. Похоже все было не так уж серьезно, только синяк над глазом набухал. Обойдется, глядишь, без врача. Ждать, пока все еще ждать, только это и оставалось. Пьянчугу я бы сумел привести в чувство, самому случалось напиваться в былые годы, правда, не до такого состояния. Но с этим еще не имел дела, про наркотики знал только понаслышке.
Хабанера все же попробовала еще раз пробиться, пробудить спящего. У любви, как у пташки… Странно, что молодой человек поставил себе такую классику, сейчас выбирают современное. У моей Сони была Мадонна, она любила напевать по-английски: What it feels like for a girl. Дочка, раза в полтора старше, оставалась мне все же понятней этого бедного недотепы. Ее нельзя никак поймать. Поколения больше связаны простенькими напевами, чем книгами, это я и по себе еще помнил. Позывными были Галич, Битлы, кто на них теперь откликнется? Возьмемся за руки, друзья…
Надо было, конечно, сориентироваться раньше, для начала хотя бы узнать, что эти молодые люди читали, что смотрели из фильмов, которые могли мне казаться для всех важными. Запоздало догадался провести небольшой опрос. Школьную программу решил для достоверности обойти: моя Соня честно ответила бы, что не читала «Войну и мир», для экзамена ей хватило учебника, я-то знал. «Анну Каренину» читали двое из восьми (будем верить), Библию двое других, Андрея Платонова — никто. «Матрицу» смотрели все восемь, «Бойцовский клуб» — шестеро, «Восемь с половиной» — поднялась было рука, тут же опустилась, без уверенности. «Может, вы имели в виду девять с половиной?» — подал голос все тот же рыжий, Роман Тольц, на физиономии всегдашняя готовность хоть как-нибудь, да сострить. «Нет, не девять с половиной, — ответил я сухо. — Восемь с половиной, великий фильм Федерико Феллини». Аудитория невнятно прошелестела, рыжий стал шептать что-то в ухо девушке, Пашкин с другой стороны от нее прислушивался.
Этим для начала стоило и ограничиться; предложить каждому составить список своих личных предпочтений я остерегся. Заранее можно было представить, как я потерялся бы в обилии неизвестных мне имен и названий, у всех скорей всего разных. И ведь не столько книг или фильмов, больше всего было бы названо музыкальных хитов, песен, групп, да еще скорей всего по-английски. Кстати, насчет «девяти с половиной» этот Рома не так уж поерничал, до меня дошло запоздало. Существовал, оказывается, такой знаменитый фильм «Девять с половиной недель», его даже называли культовым, с Ким Бесинджер. Для них уже старинный, а я и не знал, пропустил. Если бы только это! Мы потом посмотрели с Наташей, у Сони нашелся диск. Затягивающая, болезненная эротика, можно было понять интерес влюбленного неопытного юноши к этой бездонной области, в которой уже не осталось, кажется, тайн и загадок, — но что он мог о ней знать?..
Почему опять стал это вспоминать? После каждого занятия оставалось чувство, что не возникало у меня с этими молодыми людьми не то что контакта — если угодно, резонанса. Как будто настроены были на разную частоту. Если и задавали вопросы, все как-то не о том. Не те, что хотелось бы услышать. Упомянул однажды Ахматову, Лиана, южная красавица, потянула руку: считаю ли я, что между мужской и женской поэзией есть разница? Зачем ей это было нужно? Выдал на эту тему что мог, девушка усердно, быстро записывала. Потом уже я подумал, что был к себе не вполне справедлив, искал причину не там. Но перестраиваться на их волну, если уж пользоваться такими терминами, было поздно, семестра для этого маловато. И не приспосабливаться же к другому языку, другим вкусам.
