Мари Хермансон - Тайны Ракушечного пляжа
— Я его совершенно не понимаю, — повторила я.
— Это потому, что вы — женщина.
— Вероятно. Жизнь многих мужчин держится на трех столбах: семье, работе и телевизоре. Стоит выдернуть один из них, и все рушится, — мудро заметила я. И тут меня внезапно осенила мысль. — Этот парень имеет какое-то отношение к скелету?
— Что? Да нет, он же старый.
— Неужели действительно пещерный человек?
— Ха-ха, нет, скелет не настолько уж стар.
— Так вы знаете, что это за человек?
— Не на сто процентов. Но довольно-таки точно. Вполне вероятно, что это женщина, которую разыскивали много лет назад. Кристина Линдэнг. Я тогда еще не начал работать.
— Когда она пропала? — поинтересовалась я.
— Об ее исчезновении заявили в ноябре 1972 года. Ее так и не нашли. До настоящего момента.
У меня заколотилось сердце.
— У моих знакомых в тот же год пропала дочка, — сказала я. — Ее нашли на том же самом пляже. Как вы думаете, тут есть какая-то связь?
— Не знаю, хотя вполне вероятно. Но это было настолько давно, что теперь едва ли можно что-нибудь узнать. Там под валунами имеется нечто вроде прохода, и если заползти слишком далеко, можно застрять. Зря вы позволяете сыновьям там играть.
— Я не заметила, как сын туда залез, — объяснила я.
— Мальчишки всегда делают, что им заблагорассудится, — пробормотал Ян-Эрик Лильегрен, с грустью глядя в окно. — Когда я сегодня позвонил сыну, у него еле нашлась минутка со мной поговорить. Спешил кататься на скейтборде. Нет, давайте, возьмем еще пива.
Я подумала, что пора бы ехать домой, но, в принципе, можно с таким же успехом посидеть еще, и осталась. Мы просидели в в «Таверне Мики» до самого закрытия.
— Мой автобус уже ушел, — сказал Ян-Эрик Лильегрен. — У тебя там не найдется дома свободного диванчика?
— У меня на диване горы бумаг и книг, — ответила я.
— О горных пленниках? Да, так я и думал. И мне следовало бы вспомнить об автобусе пораньше, что правда, то правда. Ну, ничего, как-нибудь выкрутимся.
— Точно?
— Конечно.
Придя домой, я разобрала портфель. Кассету с пленкой я вставила в магнитофон в спальне. Потом, умывшись и почистив зубы, распустила волосы и улеглась в постель. Я протянула руку к магнитофону, запустила кассету и выключила свет.
Эта пленка имеет для меня особое значение. На ней записана беседа с единственным встретившимся мне человеком, который утверждал, что побывал в плену у гор. Это женщина девяносто двух лет, которую я в 1987 году посетила в доме престарелых в Соллефтео. Слышать о ней мне доводилось и раньше, но на ее поиски у меня ушло больше года, и все это время я боялась, что она умрет прежде, чем я успею ее найти. Когда я наконец встретилась с ней, поначалу она не была склонна что-либо рассказывать, но через некоторое время все-таки согласилась. И рассказала не так уж много. Но для меня эта история бесценна, поскольку я узнала ее из первых рук. Через несколько месяцев после моего визита старушка умерла.
Я лежала в темноте, усталая и довольно пьяная, и вслушивалась в скрипучий старческий голос.
«— Ну, пленницей я побывала в детстве. Тут, собственно, и рассказывать-то нечего. Я и сама про это ничего не помню. Мне было лет пять, и мы с мамой отправились по ягоды. Я три дня где-то пропадала. Об этом мне известно от других. Ничего там со мной не приключилось. Я всегда была здоровой и ничем не отличалась от остальных. Но, когда я выросла, я решила уехать из нашей деревни. Мне не нравилось, что все про меня знают. Похищали-то у нас многих. Просто о таком помалкивали. Но я все видела по глазам. Люди думали: а, вот еще одна. Однако говорить ничего не говорили. Мы же не делались от этого хуже других. Я вышла замуж и родила пятерых детей. Жизнь у меня была хорошая. Я никогда ни о чем таком мужу и детям не рассказывала. Они бы подняли меня на смех. Бывало, чувствовала я себя как-то странно и тогда думала, что это все из-за того. Но я стараюсь гнать такие мысли. Теперь уж, думаю, никого не похищают. Во всяком случае, в нашей округе. Да и думается мне, что нигде.
— Почему?
— Не знаю. Теперь ведь есть телевидение и все такое.
— Как телевидение повлияло на горных троллей?
— Сейчас ведь другое время. Чтобы людей брали в плен… это в прошлом. Такое больше не приключается.
— Вы говорите, что ничего не помните о тех днях, что вы провели в плену. Откуда же вы знаете, что все это правда?
— Помню — не помню. Всякий знает, что с ним было.
— Но ведь вам рассказали об этом другие?
— Они рассказывали, что я исчезала.
— Но ведь вы могли просто заблудиться и три дня бродить по лесу?
— Я была абсолютно сухой, хотя все время шел дождь. И я отказывалась от еды, говоря, что только что поела. Мне дали каши с брусникой, а я съела только ложку, поскольку была сыта. После трех-то дней!
— Но может быть, о вас в это время заботился какой-нибудь добрый человек?
— Нет, никакие то были не люди.
— То есть вы уверены, что побывали у троллей?
(Смех. Неразборчиво.)
— Но я ведь не стала от этого хуже».
Вот и все. Я перекрутила пленку обратно и запустила снова. Я готова слушать ее сколько угодно.
~~~
Прошлое делится на фазы.
Прошлый год: почти сегодняшний день, но не совсем. Раздражающе и скучно, как вчерашняя газета или засохший хлеб.
Прошлое десятилетие: смехотворно. Несовременно. Досадно.
Но еще глубже в колодце времени — где-то между двумя и тремя десятилетиями назад — прошлое меняет свой характер. Плававшие на поверхности частицы оседают и выстраиваются в рисунок.
Где я впервые увидела Гаттманов? Вероятно, на пляже.
Длинного пляжа поблизости не было, для Бухуслена такое редкость, зато на этом побережье есть множество маленьких пляжей, которые порой сильно отличаются друг от друга. Встречаются пляжи с грубым коричневато-желтым песком, пляжи с белым песочком из мелкотолченых ракушек, который оставляет на коже сухую пудру, пляжи с противно пахнущим илом и пляжи, покрытые раковинами крупных мидий.
Чаще всего мы купались на одном из двух маленьких пляжиков с коричневато-желтым песком, расположенных прямо за домом Гаттманов и отделенных друг от друга большим холмом и пристанью Гаттманов. Мы называли эти пляжи Дообеденным и Послеобеденным, в соответствии с тем, когда их освещало солнце.
Гаттманы обычно появлялись на пляже около одиннадцати. Они спускались с горы по лестнице с литыми ступеньками и железными перилами, в футболках в поперечную полоску и шляпах от солнца. Потом они раскладывали одеяла, корзинки, книжки, газеты и игрушки и раскрывали зонтики. Старшие дети сразу бежали нырять. Анн-Мари, которая была тогда еще самой младшей, играла в песке. Взрослые читали.
Меня невероятно к ним тянуло. Когда они устраивали перекус, я усаживалась поблизости и наблюдала за ними. Они ели бутерброды с медом и пили яблочный сок с мякотью — и то и другое было мне в новинку, поскольку я еще никогда не ела меда и не пила такого сока. Мне казалось, что у них какая-то золотистая еда. Карин, мама Анн-Мари, всегда предлагала попробовать, но я не решалась. В то первое лето мне было, скорее всего, пять лет.
Этот золотистый ланч относится к моим ранним воспоминаниям, правда, морская звезда произвела на меня тогда, пожалуй, даже более сильное впечатление. Ее мне показал дедушка Анн-Мари — Тур Гаттман, он был профессором истории литературы. На макушке поверх редких волос он носил носовой платок с узелками на углах. Тур стоял в воде, держал в руке морскую звезду и переворачивал ее, демонстрируя тысячи малюсеньких шевелящихся ножек. Он рассказывал о том, как звезда живет, и показывал ее рот. Тур говорил на мягком и приятном сконском диалекте. На самом деле он обращался в первую очередь не ко мне, а к Анн-Мари. Но, заметив, что я стою рядом и слушаю, не отрывая глаз, он повернулся ко мне и, не прерывая рассказа, совершенно естественным жестом протянул мне руку с морской звездой и стал говорить и для меня тоже. «Ну, ты приглядись…» — сказал он, приятно картавя, и это «ты» было обращено ко мне! Я была счастлива, как никогда.
Я не могла вымолвить в ответ ни слова. Уже одно обращение ко мне человека из этой семьи было событием. Я просто стояла и радовалась, словно меня осыпали золотым песком.
С того дня я стала мечтать о том, чтобы подружиться с Анн-Мари. Почему, собственно, это было мечтой, а не чем-то вполне естественным? Мы были ровесницами, жили рядом и купались на одном пляже. Но Анн-Мари казалась мне недостижимой. Очень трудно объяснить почему. Я была милой, аккуратной и здоровой девочкой, мой папа работал зубным врачом, так что наша семья им ни в чем не уступала.
Все первое лето я мечтала о дружбе с Анн-Мари. Я видела ее в самых разных местах: на пляже, возле почтовых ящиков, в магазине. Она была худенькой, с короткими светлыми волосами, но темными бровями и ресницами. Летом она всегда становилась темно-коричневой. Сама она говорила, что у нее кожа как у индейца. Это красивое сочетание светлого и темного Анн-Мари унаследовала от отца — писателя Оке Гаттмана. И у ее брата Йенса был тот же тип красоты. Старшие же сестры — темноволосые, с едва заметными веснушками, — больше походили на Карин. Между передними зубами у Анн-Мари была забавная щель, которая осталась и потом, когда у нее выросли коренные зубы.
