Марк Ламброн - Странники в ночи
Джеймс Паркер носил обычно льняной пиджак с полосатым галстуком. Он был сам себе хозяин, подчинялся только главному редактору, и работа его заключалась в том, чтобы наблюдать за агонией французского владычества в Индокитае. С беспощадной прямотой рассказывал он на страницах «Тайм» о драматических событиях, которые в парижских газетах подавались в сильно приглаженном и смягченном виде. В октябре прошлого года Вьетминь начал наступление в Таиланде. Взятие Нгиа Ло, бои за На Сам, победоносные операции в Лаосе — казалось, удача на стороне Во Нгуен Зиапа, даже когда он в тактических целях отводит войска. Правда, в июле парашютисты генерала Наварра заняли долину Лангсон: как говорили, успех операции объяснялся тем, что ее не согласовывали с Парижем.
Но это уже помочь не могло. Дела шли все хуже и хуже. Агенты, возвращавшиеся с вражеской территории, описывали одну и ту же картину, похожую на кошмар: искореженные танки, опрокинутые локомотивы, горящие деревни — и среди всего этого с наступлением темноты вдруг появляется колонна советских грузовиков с потушенными фарами, двигающаяся по дороге, которую успели восстановить тысячи невидимых рук. Пока в Сайгоне пьянствовали и прожигали жизнь, Вьетминь бросал в атаку элитные дивизии, а за ними Шла огромная армия, умевшая проложить себе путь по выжженной земле. Нередко в деревнях находили тела казненных предателей — без головы, с исколотым шипами лицом, изувеченными половыми органами. В этом индокитайском побоище было что-то похожее на последнюю войну карфагенян: крики размалеванных воинов, рукопашный бой, жертвоприношения, отравленные стрелы горцев. Мне тогда исполнилось двадцать два. Не самые благоприятные обстоятельства для начала карьеры.
В 1953 году по пути в Сайгон я сделал остановку в Гонконге. Меня пригласил на ужин помощник Франсиса Лара, корреспондента «Франс Пресс» в этой британской колонии. Его звали Пьер Бертекур, он родился и вырос в одиннадцатом округе Парижа. Он без конца проигрывал пластинки Чарли Паркера на старом граммофоне. В какой-то момент, понизив голос, он спросил:
— Вы что, собираетесь остаться в Сайгоне?
— Да, на некоторое время.
Он пожал плечами.
— Конечно, — сказал он, — там есть наемные партнерши в дансингах. Полуночные цветы в платьях с разрезами. Разборчивые, капризные. Но все-таки…
В комнате пахло лимоном и газетной бумагой.
— Что «все-таки»?
Он опять пожал плечами.
— Но все-таки, — медленно повторил он, — это большая куча дерьма!
Он не солгал. Из моего окна в отеле «Континенталь», где номер стоил тридцать пиастров в сутки, я смотрел на Сайгон, как смотрят на берег с потерпевшего крушение корабля. В струю воздуха, разгоняемого вентилятором, все время затягивало мелких желтых насекомых. С людьми происходило примерно то же самое. Одним из наиболее процветающих предприятий в городе была фирма «Тоби»: она изготавливала цинковые гробы для возвращения тел на родину.
Целое общество доживало здесь последние дни. По улицам сновали велорикши, развозившие дам в часы адюльтера. По вечерам на виллы влиятельных представителей Франко-Китайской компании и фирмы «Дительм» приезжали на стаканчик аперитива индо-китайские богачи в белых льняных костюмах, шляпах от Motsch, прикрывающих волосы, собранные в пучок, как у Будды, а телохранители ждали их, стоя у громадных сверкающих автомобилей и жуя бетель. Эти обреченные существа сгорали в лихорадке наживы. Помещики-миллионеры из восточных районов, отправлявшие дочерей в европейские частные школы, владельцы рисовых плантаций с Запада, наживавшие состояния на торговле пэдди — рисовой водкой, священники, пускавшие в оборот деньги своих миссий, уполномоченные фирм «Декур» и «Кабо» — все они, предчувствуя неизбежный крах, готовы были заложить родную мать, чтобы добыть лишний пиастр. В то время как офицеры колониальной армии преследовали противника в лесах, где за сорок лет до этого герцог Монпансье охотился на кабана, эти воротилы черного рынка думали только о себе. Каждую неделю гидросамолет Индокитайского банка отправлялся в Макао, распугивая алых бабочек, порхавших над рекой: золото улетало из Сайгона. Но это было сущей ерундой на фоне всевозможных сделок и спекуляций, благодаря которым создавались денежные потоки, помогавшие городу выжить. Штуки полотна и рулоны шелка, бензин, бочки китайского пива, тигровые шкуры, ящики дорогого шампанского, кофейные машины, немецкие винтовки, кроличьи лапки, китайское олово, ампулы с морфином, презервативы, мешки манго, голландские порнографические альбомы — все продавалось, обменивалось, пропадало, возвращалось, переходило из рук в руки через самых невообразимых посредников: старый китаец, которому никто не ссудил бы ни гроша, вдруг вынимал из кармана толстые пачки пиастров. Весь город считал и пересчитывал — на счетах, на бумаге, на арифмометрах, на пальцах. «За мою жизнь я видел такое только дважды, — сказал мне как-то вечером старый биржевой маклер, исколесивший всю Азию. — В Шанхае в тридцать седьмом году и во Владивостоке при атамане Семенове». Тогда, вспоминал он, лица людей были искажены жаждой наживы.
Настал ноябрь 1953 года. Дьен Бьен Фу еще не пал — это еще только предстояло в начале мая следующего года. У некоторых французов, родившихся или много лет проживших здесь, дрожала рука, когда они передвигали костяшки маджонга. Многие мужчины, казалось, ежечасно думали даже не о том, как спасти свою шкуру, а о том, чтобы снова и снова, без конца, проникать в женское тело. Они знали, что солдаты Вьетминя иногда боронили поля, где были живьем закопаны пленные. Ужас перед будущим, который не могла побороть рисовая водка, толкал людей в объятия друг друга. Несколько месяцев спустя было зарегистрировано увеличение числа новорожденных-полукровок — детей великого страха 1953–1954 годов. Офицерам службы безопасности всюду чудились враги: они ходили по городу, вцепившись в кобуру револьвера. По берегам Сайгонского залива протянули колючую проволоку. Любой курильщик опиума, пусть и безобидный с виду, мог оказаться диверсантом. В свою очередь, Вьетминь тоже наживался, взимая дань со всех шолонских спекулянтов. Люди садились за игорный стол, чтобы забыть о дядюшке Хо, но при этом не забывали выигрывать; это был заколдованный круг.
Каждый день, с утра до ночи, все, даже мелочи, свидетельствовало о том, что страсти накаляются. В дансинге «Континенталя» филиппинский оркестр играл пасодобли; молодые люди из Пресс-клуба — льняной костюм, сигарета в зубах — лапали стюардесс, которые обожали Мишель Морган, хотели замуж, но в итоге отдавались просто так. Чудовищный бордель на бульваре Гальени — «Парк буйволов» — никогда не пустовал. На приемы, которые губернатор Летурно давал во дворце Нородом, жены чиновников являлись в наимоднейших платьях из Парижа, со все более глубокими декольте. Бар Спортивного клуба по вечерам превращался в западню для женщин: их влекли туда сплетни, услышанные по местному «Радио Катина», а покрытые татуировками легионеры исправно посещали бордель на улице Пелерен, приют дешевых шлюх с линии Марсель-Сайгон. Китаянки, наемные партнерши для танцев в неоновых дансингах — «Нефритовом дворце» и «Радуге», — одаривали своими милостями неспешно и высокомерно, выбирая самых богатых клиентов. Но эти восхитительные создания, эти статуэтки, закутанные в шуршащий шелк, не пользовались большим спросом: они принадлежали к миру мечты, а тут требовалась живая плоть. Вьетнамские проститутки, крестьянки с намазанными маслом косичками, которые заваривали горький, душистый чай, без промедления предоставляли полный набор торопливых наслаждений. В Азии я понял, что к любовным утехам можно относиться с таким же безразличием, как к пролетающей птице или к хрусту ветки в лесу. Акт, соединяющий на краткое время мужчину и женщину, почти ничего не дает чувствам, зато может помочь в нужде. Это становилось ясно при виде сутенеров с перстнем-печаткой на пальце, которые сидели перед дверью и играли в покер. Где они теперь, девушки, скрывавшиеся за этой дверью? Стали почтенными пожилыми матронами, сидят перед алтарем предков, слушают Ханойское радио и гладят по головке внуков? Или их кости смешались с красной землей, стали прахом, который развеяли весенние ветры? Я почему-то запомнил хлюпающий звук их шагов по мокрой циновке.
Начав работать журналистом во время индокитайской смуты, я до сих пор ощущаю Азию как рану в сердце. Я был всего лишь начинающий корреспондент, связанный контрактом с «Франс Пресс». Те несколько месяцев, что я тогда провел в Сайгоне, не могли сделать из меня специалиста по Индокитаю. Хотя впоследствии меня часто принимали за такового; но по высокой мерке, принятой у асов нашей журналистики, реальных оснований для этого у меня не было. Да у меня и не было таких притязаний. Два года назад, закончив подготовительные курсы при лицее Кондорсе, я провалился на экзамене в «Эколь Нормаль». Необходимость зарабатывать на жизнь и желание узнать мир не только по книгам быстро превратили абитуриента-неудачника в легкого на подъем репортера. Потом мне иногда приходило в голову, что я мог стать выпускником этого престижнейшего учебного заведения. Но я ни о чем не жалею.
![Ата Каушутов - Точка зрения (Юмористические рассказы писателей Туркменистана) [сборник]](/uploads/posts/books/228972/228972.jpg)
