Инна Кошелева - Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены
Открывая дверь собственной квартиры, Витя слышал:
— После того, как мы с ним побыли…
— Как в прошлый раз? — не очень желая входить в детали, поторапливала кухонный разговор Маня.
— Да нет же. В прошлый раз мы просто побыли, пришла его сестра… А сейчас побыли…
Всё дело было в ударениях, и, поняв это, Маня обрадовалась своей догадливости:
— Трахнулись, значит?
— Ну… В общем…
В этом месте Соня краснела. К столичной манере выражаться она не привыкла. У неё была своя, неповторимая. В ещё более доверительных разговорах в ту пору она трогательно, «интеллигентно» детородный член величала «половым пэнисом» и всё, к нему приложенное природой, — кокушками, а любовное свидание — «сексуальным часом».
Скажем прямо. И Мане, и Витеньке Эйнштейн в Москве поднадоела.
Но в незнакомом аэропорту, на грани между двумя жизнями, Витя ей ещё как обрадовался!
Вот идёт Соня странной, нестойкой своей походкой.
— Соня!
Она не раскрыла объятий. Сдержанно, по-деловому приложилась щекой к щеке. Мол, я при исполнении.
— Чем займёмся на святой земле?
— Работать буду.
— Про музыку забудь.
— Забыл.
— Правильно. Нужно смотреть жизни в глаза, а не зарывать голову в песок, как верблюд. На стройку пойдёшь?
— Хоть ассенизатором, лишь бы платили.
Не верблюд, Соня, страус.
— Какой страус? Заплатят… — Соня извлекла из сумочки пачку визитных карточек.
Просмотрела. Выбрала.
— Вот, в центре Иерусалима. Двадцать долларов за адрес.
— Пятнадцать, — неожиданно для себя возразил Витя, чутко восприняв ауру нового места.
— Двадцать. Хозяин — то, что надо. Ладно, давай, — вздохнула Соня. — Все думают, что посредничество — это так, не работа.
Она шла, любуясь пятнадцатью долларами так, словно это были все двадцать. То разжимая, то ещё крепче сжимая маленький кулачок.
…Как увиделась Вите его историческая родина? О чём он вспоминает по прошествии дней, как о первых и ярких открытиях?
О внезапности пламени мака в обычной зелени?
О страхе перед гортанной речью в телефонной трубке — о чём это он, говорящий на чужом языке?
Об отсутствии страха перед войной, почти совпавшей с приездом? Перед войной, которая доставала ракетами до Тель-Авива, но никого не убивала, слава Господу (одно из многочисленных израильских чудес).
О женщинах с проволочными, медного отлива, жёсткими волосами, высоких, тонких и полногрудых?
О еврейском характере? О крикливости, страсти к «охелю»-еде, навязчивой иудейской доброте? О банковской чиновнице, лениво пьющей кофе на виду у длиннющей очереди и долго облизывающей лаково розовые губы от удовольствия?
О пейсах? Талесах? Цицитах? Обо всех этих причиндалах еврейской одежды? По муравьиному шустрых черночулочных ногах в мужском хороводе у синагоги? О кострах, шалашах в городских кварталах по праздникам? О праздниках, набегающих один на другой? О недвижном мареве зноя, проникающем в дом? О тумане, осевшем однажды песком на губах?
Обо всём этом нежданно-восточном базаре, караван-сарае, балагане? С вкраплениями европейских удобств, услуг и мыслей и всё-таки раскаленно-восточном?
Какой-то умник-нудник из еврейского агентства «Сохнут» в Москве предсказывал ему, что на святой земле всё бездуховное будет видно, как пятна на белой одежде.
Если бы он что-либо тогда видел! Если бы хоть что-то воспринимал! Он столько готовился! И он совсем не был готов к такому Израилю.
Шок. Чернота, тьма. Во тьме молния: на тебе семья!
И всё по новой.
Дни, как сон. И сны, как реальные дни.
Какие здесь снились сны!
Манечке по приезде приснилось, что стоит на льдине, которая движется без определённого направления и даёт трещины, крошится по краям. Вода, вода! Кругом вода! А льдина сходит на нет. Полный облом!
Витеньке во сне как бы радость — в огромной толпе кто-то жмёт ему отведённую за спину руку. По-доброму так, мол, не дрейфь, поддержу. Оглянулся и понял: обе руки его, и та, что жмет, и та, что чувствует рукопожатие. Не на кого, мол, надеяться, кроме себя.
А музыка, музыка не снилась. Музыка ему вообще не снится. Когда-то — в юности — снились цветовые вихри. Нечто скрябинское. Если звук — волна, цвет — волна, тогда и весь мир — музыка.
Абсорбция — это абсорбция. Как у всех. Нет, всё же были свои особенности. Например, в плохой гостинице Витина семья-мишпаха жить отказалась. Даже за счёт Сохнута.
— Видали мы эти коммуналки, — брезгливо поморщилась Манечка.
Караван забраковал Витенька.
Мише и Саше отдельный домик-вагончик на склоне горы с видом на замок жестокого царя Ирода понравился. Маня уже делала вид, что почти восхитилась безлюдьем: ах, ах, Херодион (так это здесь называлось на всех географических картах), Иудейская пустыня, древняя земля, века и звёзды. Жалела мужа Манечка, не хотела больше его напрягать.
— Временное жильё. Экзотика. Даром, — продолжал уговаривать себя Витенька. — Отсюда быстрее переселят в социальное.
Но всем эти доводы отменял звук: капля бьет по железу… Капля точит и точит…
Не беда, что на территориях («контролируемых», «оккупированных», простреливаемых палестинцами, другие живут, и они смогут). Не беда даже, что зимой придётся коченеть в металлической скорлупке, а летом поджариваться в ней, как на сковородке. Но эти ржавые подтеки на стенах, вместо таганской розовой ню… Первое, что увидит, проснувшись, Манечка — эти разводы цвета говна и мочи?! Пусть их живут на халяву, кто хочет!
Что поделаешь! Не будучи аристократом по рождению, Витенька все же, наверное, был фрайером: важные решения в своей жизни он принимал иногда, исходя из посылов эстетических.
Ночевала Витина мишпаха в иерусалимской «схардире». Съёмная эта квартира была из трёх комнат: по спальне для деток, а Мане и Вите салон. Дом нависал над городом, похожим на сон. Иерусалим не напоминал ни о чём, виденном Витенькой в яви. Ночью огни вились вокруг гор, как небесные ожерелья на шеях могучих и невидимых духов. «Где я?» — спрашивала вслух Манечка, завороженная электрическим сиянием. Впрочем, Манечка тут же свалилась в тяжёлый сон после всего пережитого за день. И дети спали. Только Витя, переутомившись, заснуть не мог. Он склонился над Сашей, чтобы осторожно убрать с лица лёгкие, сыпучие её волосы. У постели Миши сердце сжалось: восемнадцатилетний здоровый лоб лежал в позе малыша, на спине, закинув руки на подушку. Такой беззащитный перед грядущими невзгодами. Когда он был крохой, почему-то не вызывал такой острой тревоги. И те грязные расплывшиеся в тумане огни на Таганке не будили страха. А эти, ярко-голубые и оранжевые, были опасно-красивыми.
…Всё было путём, но одно неудобство: пустые карманы… Несколько агорот после расчётов с хозяином и визитная карточка с телефонным номером. От Сони Эйнштейн. Всё!
И потому в течение первого года можно было увидеть Витеньку на самых чёрных работах. Некое возникает мелькание, много этих работ.
И все очень чёрные.
Одна работа образовалась рядом, в соседнем доме. Если Витенькин дом взметнулся над городом вверх, то этот сполз по горе вниз. Верхний этаж выпускал жителей на то шоссе, на которое выходил Витя из лифта на своём нижнем.
Здесь Витенька возил по асфальту молодое перекрученное полиомиелитом тело в инвалидной коляске.
Дом инвалидов. Обслуге положено радостно улыбаться, и Витенька улыбался своему Давиду. Поэтому, наверное, Давид к Витеньке привязался и просил приходить не только вечером, но и с утра. Витенька бы рад, будь Давид сыном богатых родителей. Но Давидовы родители могли оплатить лишь час перед ужином, а для Вити теперь время — деньги. Давид спрашивал Витю на школьном, английском, как сказать медсестре по-русски, что та ему нравится. И под Витиным руководством заучивал: «У тебя грудь что надо.
И попка — тоже».
— Длинно, — удивлялся Давид. — На иврите короче: — Ани охев отах.
— Скажи на иврите.
Но на иврите сказать такое быстроногой хохлушке Давид стеснялся. И он скажет по-русски, сестричка всё поймёт и бросит Витеньке несколько смешливо-грозных взоров. Будь время, Витя и сам бы охотно поболтал с девушкой, приударил бы так, слегка.
Но времени нет.
Узкая белая полоска сна.
…Ночью Витя сидит в будке, наскоро поставленной бетонной норе среди пустыни. Витя с автоматом и его напарник с автоматом, оба они сторожат стройматериалы для туннеля. Шоссе пойдёт на поселенческие территории напрямик сквозь гору. Шоссе нет, тоннеля нет, стройматериалов пока тоже нет. Даже арабов поблизости нет. Есть только лисы, старчески лающие по ночам, да Петко, румынский еврей, приехавший в Палестину полвека назад. Петко сионист, сын сионистов. Петко рассказывает ему день за днём, как с отцом добирался почти десять лет из Европы до Израиля. Мама, папа, война, гетто, расстреливаемые пароходы, кибуц, пустыня, первое поселение в Иудее. Петко считал эти годы вычеркнутыми из жизни, а теперь они подошли к нему и потребовали — вспомни самое лучшее время. В юности не бывает потерянных лет.
