Елена Долгопят - Дверь
Электрички идут внизу, дурная бесконечность их хода. Я опрокидываю стопку, жую бутерброд с колбасой, ем соленый огурец. Бабка торгует соленьями у магазина, я замедлил шаг возле нее, и она уговорила взять огурцы, очень кстати. От алкоголя становится легче, и кухня не кажется мне такой уж враждебной, скорее – равнодушной. Я думаю о всякой всячине, о женщине, с которой хотел бы увидеться. Я ее представляю себе. Но не близко, издали. Вижу ее небольшую, крепкую фигурку. Издали чувствую ее настроение, состояние. Запах. Хочу ее.
Руки дрожат.
Принимаю холодный душ, успокаиваюсь, одеваюсь, иду из этого дома.
Зонт не взял, да и не знаю, есть ли он. Останавливаюсь, удивленный тем, что не знаю. Сажусь в автобус до Рижской. Пересаживаюсь в другой. Выхожу на конечной.
Дождь. Я иду во дворы. Магазинчик в первом этаже. Беру банку пива.
Тяну, глазею из окна на улицу. За спиной урчит игральный автомат.
Мне уютно. Или удобно? Не знаю, как точней. Вроде я попал, наконец, на свое место. Катился, катился шариком по пустой глади, не мог остановиться, не за что было зацепиться, и – провалился вдруг в лунку. Лежу, отдыхаю.
Она остановилась перед магазином и долго не могла закрыть зонт.
Спица была сломана. Женщина походила на птицу с одним, перебитым крылом.
Я был уверен, что знаю даже ее имя. Забыл, но вспомню, обязательно вспомню. Я отступил за витрину, когда она вошла, будто боялся, что и она меня узнает. Она должна меня знать.
Взяла хлеб – полбуханки черного. Тетка у автомата разменяла ей десятку. Она сыграла два раза. Ничего не выиграла. Отправилась к выходу. Я знал – заранее! – на улице она остановится и достанет сигарету. И спички. Я знал, что зажигалки у нее нет.
Она вышла, достала сигарету, спички, чиркнула, в горсти поднесла огонек. Дождик крапал, но она не стала раскрывать зонт. Дождь сеял мелкий бисер на ее волосы и плечи. Я шел за ней. Сердце болело от нежности. Я так ее чувствовал, как собственного ребенка. И все мне было в ней знакомо, и походка, и голос, и взгляд. И распухший, тяжелый ее портфель был мне знаком.
Какой-то мальчик с ней поздоровался, и, хотя поздоровался он звонко, голос она его не услышала. Задумалась, и о сигарете своей забыла.
Дверь, за которой она скрылась. Я остался в подъезде. Не мог заставить себя выйти и уехать. И позвонить ей в дверь, напугать, тоже не мог. Она была самая дорогое мне существо.
Осень. Теперь я знаю – или помню – как угодно. Ее запах, ее имя, ее пальцы, испачканные мелом, и детские тетрадки в ее портфеле, ее глухоту, иногда ограждающую ее от мира. Глухота как скорлупа, раковина. Но самое интересное, я помню, до чудовищно мелких деталей, ее квартиру, хотя не был ни разу. Хочу побывать и проверить. Но так осторожно, чтобы она ничего не заподозрила, не испугалась.
Первая четверть заканчивается. Вечером, после уроков, педсовет. Даша одна в классе. Детские голоса как будто еще не отзвучали. Или она их слышит с таким запозданием? Она приоткрывает фрамугу. Воздух холодный, со снежной колючей пылью. Даша просматривает тетради.
Закуривает. Смотрит на часы. Гасит сигарету о чугунную батарею, бросает в урну окурок. Уходит. Закрывает дверь. Язычок замка защелкивается.
В это время он взбегает на школьное крыльцо, распахивает дверь.
Строго бросает на ходу охраннику:
– К директору.
Поднимается на третий этаж. Конец перочинного ножа вставляет в замочную скважину, поворачивает. Это уже было когда-то, он помнит.
Дверь отворяется. Ключ она обычно кладет в портфель. Педсовет будет часа полтора. Надо успеть.
