Шань Са - Конспираторы
— Мы в небесах, — уточняет Джонатан.
Аямэй молча внимательно смотрит на него.
— Пойдемте выпьем, — говорит она наконец. — Чокнемся за эту правду в нашем лживом мире. Вы и я — мы в небесах.
Открывается шампанское, хлопает пробка. Она наполняет один бокал и протягивает его Джонатану. Он отстраняет его.
— Нет, спасибо, я вообще не пью. Это вам.
— Я тоже не пью.
— Почему же?
— Аллергия на алкоголь.
Они смотрят друг на друга и прыскают со смеху.
— Вы занимаетесь боевыми искусствами, не пьете, не курите, вы аккуратны и дисциплинированны, у вас прекрасные задатки, — медленно произносит он.
— Задатки для чего?
— Я посещаю одну духовную школу и знаю упражнение, с помощью которого можно преобразовать мучительные воспоминания в позитивную энергию. Вот, к примеру. Мои приемные родители погибли, вместе разбились в автокатастрофе, и я осиротел во второй раз, что далось мне нелегко. Так вот, благодаря этой методике я превратил свою боль в силу. Поразительно, не правда ли? Если вам интересно, я мог бы как-нибудь рассказать об этом подробнее. Для начала нельзя ни пить, ни курить.
— Конечно, мне интересно! — вырывается у нее.
Словно испугавшись, что выдала себя, она поспешно поправляется:
— Я любопытна до всего.
— Вы страдали, я вижу эту боль в ваших глазах, — вкрадчиво говорит Джонатан. — В этом нет ничего постыдного. В страданиях мы закаляемся. Все герои античности прошли через страшные испытания. Иисус Христос принял смерть на кресте, исполняя свое предназначение. Но его страдание благое, в нем позитивная энергия. Вы угостите меня стаканом воды?
— Непременно. По стакану воды для нас найдется.
Джонатан присаживается на китайский диванчик, Аямэй садится в бамбуковое кресло напротив. На ней черный пуловер с короткими рукавами и длинная, до щиколоток юбка в черно-синих разводах, из-под которой видны носки голубых со стальным отливом лакированных туфелек.
Будто и не было перерыва, он продолжает с того места, на котором оборвался их прошлый разговор:
— Значит, ваших родителей нет в живых, а что мешает вам вернуться в Китай?
— Вы боитесь привязанностей, а я боюсь откровений. Рассказать о себе, значит…
— Сдать позиции!
— Обнажиться.
Вежливая улыбка исчезает с лица Аямэй. Она устремляет на гостя ледяной взгляд.
— Кто вы?
Джонатан не спешит с ответом.
— Позволю себе переадресовать вам вопрос. Вы так и не просветили меня — кто вы? Мне бы хотелось узнать тайну вашего лица. Когда я смотрю на ваш левый профиль — вижу печаль. Когда смотрю на правый — вижу ликование. Вы не обычная женщина, нет. Кто вы?
— Чего вы ждете от меня?
— Я хочу узнать вас и помочь, если вы нуждаетесь в помощи. Скажем так, по-соседски.
— Вы не подумали о том, что знание не дается даром, а за щедроты порой приходится платить?
— Каков ваш тариф?
— Какова ваша ставка?
— Мое время, мое доверие.
— В какую игру вы играете?
— Я не играю в прятки. Вы красивая женщина. Вы умны. Вы из Китая. Вы мне интересны.
— Вы хотите меня соблазнить.
— Вы меня соблазнили.
Она отводит глаза:
— Не жалеете?
— Я готов.
Джонатан всегда следит за руками собеседника. Играя сигаретой, стаканом, вилкой, ремешком сумки, стеблем цветка, похлопывая по колену или шаря в кармане брюк, руки могут сказать многое. Аямэй снова удивила его: ее руки лежат на подлокотниках. Она говорит, а они обе совершенно неподвижны.
Внезапно она вскакивает с кресла, уходит и тут же возвращается с коробкой в руках.
— Здесь моя жизнь. Можете открыть.
— Что это, уж не ящик ли Пандоры?
Джонатан берет газеты, которые уже листал, делает вид, будто внимательно читает. Выжидает время, молча переворачивая страницы, потом, искусно изображая волнение, восклицает:
— Вы та самая Аямэй, героиня студенческого бунта! Так вот почему вы не можете вернуться в Китай?
— Да, я Аямэй.
Он тычет пальцем в снимок на журнальной странице: молоденькая китаянка сидит на ступеньках памятника в центре площади Тяньаньмынь, с сигаретой в одной руке и зонтом в другой.
— Я помню, будто это было вчера. Ваша фотография меня как громом поразила. Я влюбился в эту бунтарку. Аямэй, это действительно вы? — Не дожидаясь ответа, он продолжает: — Теперь я понимаю, почему, когда я вас увидел, ваше лицо сразу показалось мне знакомым и мне захотелось узнать вас ближе. Аямэй, наконец-то я встретил вас! Вы, — частит он, запинаясь, — женщина, изменившая ход современной истории. А я самый обыкновенный человек, инженер, программист. Я даже не знаю теперь, как с вами разговаривать.
— Для начала давайте перейдем на «ты», вы не против?
Джонатан мысленно переводит дыхание. Эта женщина — запертый сейф, но он подобрал ключ. На сегодня достаточно! Теперь остается играть роль оробевшего и зачарованного программиста. Сыплются заранее заготовленные реплики: ему было тогда всего двадцать четыре года, он работал в американской компании в Сингапуре. В защиту студентов с Тяньаньмынь он подписывал петиции, посылал для них деньги. Впервые его так живо затронуло событие международной политики. С экрана телевизора Аямэй, студентка с длинными косами, открыла ему, что существуют люди, отринувшие законы продажного мира. Как все, кто оторван от родины, он проводил выходные в кабаках, напивался и возвращался домой со случайными девками. Но лица юных китайцев, объявивших голодовку, запали ему в душу. Насмотревшись на их исхудавшие тела и одухотворенные взгляды, он проникся отвращением к пустым глазам азиаток, нелепых на высоких каблуках, и белых гостей с их сальным смехом. Он понял, что деньги, власть и удовольствия ведут человека прямиком в небытие, что в жизни есть иные ценности, кроме тех, что вдалбливают в американских университетах: преуспеяние, обладание, потребление. А потом однажды вечером по телевизору — войска, танки, пальба…
Джонатан умолкает. Аямэй не дает затянуться молчанию. Расспрашивает его. Он не выходит из роли: теперь это человек, постепенно преодолевающий робость перед женщиной своей мечты. Устремив взгляд в несуществующее прошлое, он рассказывает о детстве в Сан-Франциско, о большом доме с видом на залив, о родителях, которые заставляли его учить французский. Они погибли в автокатастрофе, когда ему было пятнадцать лет. Началась долгая тяжба из-за наследства. Братья и сестры стали врагами. Его пытались оставить ни с чем, оспорив законность процедуры усыновления. Он поступил в Массачусетсский технологический институт и с того времени каждое лето ездил во Францию. Проработав полтора года в Силиконовой Долине, он покинул Соединенные Штаты. Малайзия, Сингапур, Гонконг, его несло к неведомому, к новым, все более далеким горизонтам.
Решив, что лжи пока достаточно, он задает ей встречный вопрос:
— А ты когда потеряла родителей?
— У моего отца случился инфаркт в тот день, когда военные пришли в дом с обыском. Два года спустя мать сбила машина. Я узнала об их смерти, только когда мне удалось добраться до Гонконга, летом девяносто первого.
— Теперь я понимаю, почему ты не любишь об этом говорить. Извини.
— Ничего, не страшно… Нет, — поправляется она, — страшно. Это моя вина…
Они смотрят друг на друга так, словно каждый видит собственную боль на лице другого.
— Ты жалеешь о Тяньаньмынь?
— И да, и нет.
— Тебя это мучает?
— Иногда я просыпаюсь среди ночи.
— Ты сочла меня смешным и самонадеянным, когда я сказал, что могу тебе помочь.
Она заглядывает ему в глаза.
— Помоги мне, ты ведь можешь?
— Ты опять смеешься надо мной? — фыркает он.
Она качает головой:
— Нет.
Джонатан вновь призывает на помощь красноречие:
— Вам удалось уйти от китайской армии — и от воспоминаний вы сумеете освободиться. Вы сильная женщина. Вам никто не нужен. Простите, никак не получается говорить вам «ты».
— Еще воды?
Он встает.
— Я злоупотребляю вашим гостеприимством.
Она тоже переходит на «вы»:
— Вовсе вы не злоупотребляете моим гостеприимством. Мне очень приятно.
Иные дистанции сближают. За щитом из почтительного лексикона Джонатан переходит в наступление:
— Вы позволите мне пригласить вас как-нибудь поужинать?
Она опускает голову:
— Когда хотите.
— До скорого.
И он слегка кланяется ей на восточный манер.
Закрываются двери лифта. Джонатан смотрит на часы. Ровно девятнадцать часов, ни минутой больше. Он уложился в намеченный срок. Ему удалось добиться обещания поужинать наедине, не затягивая встречу.
Глядя в зеркало, он улыбается.
Лифт, поскрипывая, спускается на четвертый этаж.
