Габриэль Маркес - Скверное время
— Что читаете? — поинтересовался падре Анхель.
Полицейский показал ему журнал:
— «Терри и пираты».
Падре внимательным взглядом окинул три железобетонные камеры без окон, от коридора они были отгорожены толстой железной решеткой. В средней камере, широко раскинув ноги, в одних трусах спал в гамаке второй полицейский, остальные две камеры были пусты. Падре Анхель спросил о Сесаре Монтеро.
— Он там, — сказал полицейский, мотнув головой в сторону закрытой двери. — В комнате начальника.
— Могу я с ним поговорить?
— Он изолирован, — ответил полицейский.
Падре Анхель настаивать не стал, а лишь спросил, в каких условиях содержится заключенный. Полицейский ответил, что его поместили в лучшее помещение казармы, с хорошим освещением и водой, но уже сутки, как он ничего не ест. Он ни разу не притронулся к еде, принесенной ему по указанию алькальда из гостиницы.
— Боится, что отравят, — подытожил полицейский.
— Тогда нужно было принести ему еды из дому, — сказал падре.
— Он не хочет беспокоить жену.
Словно обращаясь к самому себе, падре пробормотал.
— Нужно об этом переговорить с алькальдом.
И он двинулся было в конец коридора, где алькальд приказал оборудовать себе бронированный кабинет с бронированной дверью.
— Его нет, — сказал полицейский. — Уже два дня он дома: мучится зубами.
Падре Анхель решил пойти к алькальду домой. Обессилев от боли, тот лежал в гамаке; рядом стоял стул, на стуле — кувшин с соленой водой, пакетик анальгетиков и пояс с подсумками и револьвером. Щека по-прежнему была опухшая. Падре Анхель подтащил стул поближе к гамаку.
— Вам нужно его выдрать, — сказал он.
Алькальд выплюнул соленую воду в тазик.
— Легко сказать, — буркнул он, не поднимая головы от тазика.
Падре Анхель понял и негромко сказал:
— Если вы мне разрешите, я поговорю с зубным врачом. — И, глубоко вздохнув, добавил: — Он человек понятливый.
— Понятливый, как осел, — прорычал алькальд. — Ему кол на голове теши, а он все будет стоять на своем.
Падре Анхель проводил его взглядом до умывальника, увидел, как алькальд открыл кран и подставил опухшую щеку под струю прохладной воды, — он стоял так некоторое время с выражением неописуемого наслаждения на лице. Потом разжевал болеутоляющее и запил его тут же водой из-под крана.
— Я вполне серьезно, — продолжал настаивать падре, — я могу поговорить с зубным врачом.
Алькальд нетерпеливо отмахнулся:
— Делайте что хотите, падре.
Закинув руки за голову, алькальд лег в гамак и, закрыв глаза, часто задышал, подавляя в себе злость. Боль начала отступать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель все так же сидел около гамака и молча смотрел на него.
— Каким ветром вас сюда занесло, падре? — спросил алькальд.
— Сесар Монтеро, — откровенно сказал падре, — этому человеку нужно исповедаться.
— Он изолирован, — сказал алькальд. — Завтра, после юридических формальностей, можете его исповедать. В понедельник необходимо его отправить.
— Он в заключении уже двое суток, — заметил падре.
— А я с этим зубом — две недели, — выпалил алькальд.
В полумраке комнаты начали гудеть москиты. Падре Анхель посмотрел в окно и увидел: над рекой плывет ярко-розовое облако.
— А как быть с едой? — спросил он.
Алькальд вылез из гамака и пошел к балкону — закрыть дверь.
— Свой долг я исполнил, — ответил он. — Но Сесар Монтеро не хочет, чтобы беспокоили его жену, а гостиничную пищу не ест. — Алькальд принялся распылять в комнате инсектицид. Падре Анхель полез в карман за носовым платком, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.
— Ах! — воскликнул падре, пытаясь пальцами разгладить письмо.
Алькальд остановился. Падре закрыл нос ладонью, но старания оказались напрасными: чихнул два раза.
— Чихайте, падре, чихайте на здоровье, — сказал алькальд. И, улыбнувшись, добавил: — У нас демократия.
Падре Анхель тоже улыбнулся. Показывая заклеенный конверт, сказал:
— Забыл опустить это письмо на почте.
Платок свой он все-таки нашел в рукаве и высморкался. Мысли его по-прежнему вертелись вокруг Сесара Монтеро.
— Он у вас как бы на хлеб и воду посажен, — сказал он.
— Если это ему нравится, — сказал алькальд. — Насильно кормить мы его не будем.
— Меня больше всего заботит его совесть, — сказал падре.
Не отнимая платка от носа, он не отрывал от алькальда взгляда, пока тот не кончил опрыскивать комнату.
— Должно быть, она у него не чиста, раз он боится, что его отравят, — сказал алькальд. Поставил опрыскиватель на пол и добавил: — Он знает, что Пастора любили все.
— Сесара Монтеро тоже, — парировал падре.
— Но мертв все-таки Пастор.
Падре посмотрел на письмо. Небо стало темно-лиловым.
— Пастор… — пробормотал он. — У него не было времени даже на исповедь.
Прежде чем лечь в гамак, алькальд включил свет.
— Завтра мне, думаю, будет лучше, — сказал он. — После юридических формальностей можете его исповедать. Это вас устроит?
Падре Анхель был согласен.
— Это ведь ради успокоения его совести, — подчеркнул он. Падре Анхель торжественно встал. Посоветовал алькальду не злоупотреблять анальгетиками, а алькальд в ответ напомнил, чтобы падре Анхель не забыл отправить письмо.
— И еще, падре, — сказал алькальд, — постарайтесь поговорить с зубодером. — И, глядя, как священник спускается по лестнице, улыбаясь, добавил: — Все это будет содействовать укреплению мира.
Сидя у дверей почты, служащий отделения смотрел, как умирает закат. А когда падре Анхель отдал ему письмо, вошел в помещение, послюнявил языком пятнадцатисентавовую марку в счет уплаты авиатарифа и сбора на строительство и стал рыться в ящике письменного стола. Уже зажглось уличное освещение. Падре Анхель, положив несколько монет на перила, вышел не попрощавшись.
Служащий продолжал копаться в ящике. Вскоре, устав от поисков, он написал чернилами на краю конверта: «Нет пятисентавовых марок», подписался внизу и поставил штамп почтового отделения.
* * *Вечером, после молебна, падре Анхель обнаружил мертвого мышонка в чаше со святой водой. Тринидад ставила мышеловки у края крестильной купели. Падре схватил мышонка за кончик хвоста.
— Это к добру не приведет, — сказал он Тринидад, покачивая перед ее лицом мертвым мышонком. — Разве ты не знаешь, что некоторые верующие берут святую воду с собой и дают ее пить больным?
— Ну и к чему вы все это говорите? — спросила Тринидад.
— Как — к чему? — возмутился падре. — Больные будут пить святую воду с мышьяком — это как пить дать!
Тринидад тут же напомнила ему, что падре еще не дал ей денег на мышьяк.
— А этот окочурился от гипса, — сказала она и объяснила, что посыпала гипсом в уголках церкви, — мышонок наелся гипса и вскоре, мучимый жаждой, попил из чаши со святой водой. А гипс от воды разбух в желудке и затвердел.
— Как бы то ни было, — сказал падре, — лучше уж тебе зайти лишний раз ко мне за деньгами, чем мне находить дохлых мышей в купели со святой водой.
В комнате его ожидала делегация дам-католичек с Ребекой Асис во главе. Дав Тринидад денег на мышьяк и извинившись за духоту в комнате, падре сел за свой рабочий стол, оказавшись лицом к лицу с тремя хранившими молчание дамами:
— К вашим услугам, мои уважаемые сеньоры.
Дамы переглянулись. Тогда Ребека Асис раскрыла веер с изображенным на нем японским пейзажем и без обиняков заявила:
— Мы по поводу анонимок, падре.
С неискренней интонацией в голосе, словно пересказывая какую-то детскую сказочку, описала она тревогу, царящую в городе. Она сказала, что хотя смерть Пастора следует рассматривать как «сугубо личное дело», но уважаемые семейства города считают, что нельзя оставить анонимки без внимания.
Опираясь на ручку своего зонтика, Адальхиса Монтойя, самая старшая из трех, выразилась еще точней:
— Мы, дамы-католички, решили в этом вопросе взять дело в свои руки.
Несколько секунд падре Анхель пребывал в раздумье. Ребека Асис глубоко вздохнула, а падре задался вопросом: почему от этой женщины исходит столь знойный запах. Вся она — великолепие и цветение ослепительно белой кожи, здоровья и страсти. Уставившись куда-то в одну точку, падре заговорил:
— На мой взгляд, мы не должны обращать внимания на глас, сеющий смуту. Мы должны быть выше всех этих недостойных дел и продолжать соблюдать заветы Господа Бога, как и раньше.
Адальхиса Монтойя одобрительно кивнула головой, но остальные дамы не согласились: они считают, что «это бедствие может повлечь за собой пагубные последствия». В этот момент кашлянул громкоговоритель кинотеатра. Падре Анхель хлопнул себя по лбу.
