Дэвид Гилмор - Лучшая ночь для поездки в Китай
Я продолжал:
— Он хотел стать концертирующим пианистом. Практиковался так усердно, что его мать вынуждена была по утрам вытирать кровь с клавиш.
Она застыла.
— Откуда вы это знаете?
— Как я уже сказал, я когда-то жил здесь. Видите эту спальню вон там? Это спальня моей мамы. Она уже тоже умерла.
— Я пойду, — сказала женщина. — Не могу слишком долго быть на улице. Люди будут удивляться, зачем вы здесь торчите. Они могут даже позвонить в полицию.
Я слышал ее «клак, клак, клак» по дорожке, ведущей к дому; потом дверь открылась и закрылась. Я знал, что она наблюдает за мной, что стоит мне повернуть голову, и я увижу ее маленькое лицо в окне. Но я не стал смотреть. Это было бы похоже на признание вины. Я просто простоял достаточно долго, чтобы не быть пойманным, и потом ушел.
Что, если бы я действительно ограбил дом? Как бы это было — красться по старым комнатам, воздух словно темный бархат, заранее зная свой путь? Холл, семнадцать ступенек на второй этаж; моя старая спальня, ванная, комната матери, где по ночам она лежала на горке белых подушек, смотрела телевизор и курила сигареты. Ее дверь открыта. О, Роман, это ты.
Я взял такси до фамильного кладбища. Оно было закрыто, но я перелез через железную ограду с острыми шипами поверху. Никогда раньше не был здесь ночью. Снег лежал на могильных камнях тающими тусклыми шапками; здесь тоже было слышно, как журчит вода. В каменном коттедже на краю владения горел свет. Я медленно пошел по узкой, формой напоминающей косу дорожке в самое сердце кладбищенского двора. Ночь была сырой, облака мчались мимо луны, словно злые тетки. Слева от меня возвышался каменный монумент, маленькое надгробие, большой крест; я прошел еще сотню ярдов, и там он был, фамильный участок, имена умерших дядюшек, и моей бедной сестры, и моих отца и матери — все выгравированы на черном мраморе. Мать уже двадцать лет как умерла. С ее смерти прошло больше времени, чем то, которое мы провели вместе, пока она была жива. И все же какой близкой она кажется, какой живой. Красный шарф вокруг шеи, танцует в гостиной с чернокожим мужчиной; окна открыты настежь, соленый воздух дует с моря. Она прекрасно танцевала, и знала это. Ох уж эта музыка, глупые, дурацкие стишки, низкопробные вирши, которые она обожала. Роман, Роман, иди к нам, никто не смотрит. Слаксы закатаны, словно у сборщиков моллюсков, рубашка завязана на талии. Ты никогда не научишься танцевать, если не перестанешь быть таким застенчивым, черт. Танцует на ковре с чернокожим мужчиной в голубых штанах.
Я сказал плите черного мрамора:
— Мама, я должен вернуться туда.
Африканская музыка стихла.
— Просто отправляйся спать, дорогой. Тогда придет Санта-Клаус.
— Это не работает. Ты должна мне помочь.
Она танцевала снова, чернокожий мужчина улыбался, глядя на нее.
— Твоя мать танцует лучше, чем моя жена, — сказал он.
Я отозвался:
— Скажи мне, как мне туда попасть, мама. Скажи мне. Сделай для меня одну вещь. Я никогда больше тебя ни о чем не попрошу.
— Просто отправляйся спать, — сказала она. — Это просто. Иди спать. И оставь окно открытым. Ты всегда лучше спишь, когда открыто окно.
Перепрыгнув обратно через железную ограду, я заметил пару горящих фар в другом конце улицы. Я не двинулся; я знал, что они проедут здесь, что они остановятся.
— Что поделываете? — спросил он. Это был коп с грязными волосами. И до меня неожиданно дошло, что я уже видел этот автомобиль (его старомодные, скучные линии) сегодня ночью, когда выходил из дома, и потом снова, когда переходил улицу у кладбища.
Я сказал:
— Вы следите за мной.
— Не совсем.
— Вы следите.
Он вздохнул:
— Мы просто следим за тем, чтобы трудная ситуация не стала еще хуже.
— Что вы имеете в виду?
— Садитесь. Я отвезу вас домой.
Я обошел машину, сел, между нами лежала газета маленького формата. Мы медленно тронулись с места, щелкнули подфарники. На дороге никого не было; асфальт слабо мерцал пятнами то тут, то там.
Я сказал:
— Вы думаете, вам нужны подфарники в такое время ночи?
— Закон есть закон, — ответил он. Он извинялся или шутил? Вода журчала под колесами. Автомобиль пах словно маленький город. В противоположном направлении проехало такси, темнокожий водитель посмотрел на нас и прибавил газу. Мы повернули направо на Сент-Клер, направились к Спадина, проехали через тот зевающий парк, через мост, вокруг Каза-Лома и вниз, в Чайнатаун.
Он остановился у моего дома. Включил аварийные огни, повернулся ко мне. Но ничего не сказал.
Я спросил:
— Теперь я могу выйти?
— За вами есть кое-что, Роман. Я не могу совать нос в это дело. Но я суну.
— Совать нос во что?
— Вы вломились к мужчине в дом. Вы вломились на кладбище…
— Я не вламывался на кладбище.
— Как вы туда попали?
— Вы знаете как.
— Это — нарушение и проникновение. Я могу арестовать вас за это.
— Тогда почему не арестуете?
Он хихикнул:
— Я не боюсь газетчиков, Роман. Если бы боялся, я бы не мог делать свою работу.
— Понятно. Вы собираетесь меня арестовать?
Одно мгновение он смотрел вдоль улицы, словно увидел там что-то, у бара; потом, осознав, куда смотрит, повернулся обратно ко мне:
— Где вы его держите, Роман?
Я отправился к доктору Марвину Рикману. Это был стройный, красивый человек. Вы не могли бы назвать его возраст — может быть, пятьдесят, а может быть, шестьдесят. Он был доктор-шоумен; вы никогда не знали, кого встретите у него в приемной. Может быть, Рэнди Куэйда, Кристофера Пламмера, Брайана Деннехи, Сюзан Сэрандон, всех этих ребят, снимающих в городе кино, ожидающих в холле с историями болезни в руках. Отлично, мисс Сэрандон, вы уходите. Можно было услышать, как она говорит: «Привет, Марв» — веселым, профессиональным голосом; затем Марвин, прохладно, его отнюдь не прошибал пот от такого количества звезд вокруг: «Привет, Сюзан». И дверь затворялась. Это были просто бездельники, которые заставляли его обходить вокруг стойки, люди, которые думали, что они могут толпиться в его комнате ожидания. С них он брал тысячу долларов за прием, и не имело значения, в чем состояла суть визита — укол витамина В в задницу, больное горло или актер слишком высоко взлетел, чтобы помнить свою роль.
Когда дверь закрылась, я сказал:
— Мне нужны пилюли, Марв.
Он спросил:
— Как идут дела? — не поднимая глаз от моей истории болезни. Что-то записал в нее. Он был похож на судью. Вечно писал. Но и всегда слушал тоже.
Я сказал:
— Не могу вынести боли. Она оголила меня до самых костей.
— Полиция добилась каких-нибудь успехов?
Я сказал:
— Они допросили мою старую подружку.
— Неужели?
— Я побежал за ней прямо в полицейский участок. У нее под мышками были пятна от пота. Должно быть, они ее по-настоящему поджарили.
Он продолжал писать. Я сказал:
— Они разговаривали с людьми, которые иногда приходили в дом. Друзья М. Все такое. Это не мог быть один из них. Я знаю.
Он сочувственно кивнул. Спросил, как М. Не слишком хорошо. Как мы оба? Я сказал — все нормально. В подобных обстоятельствах. Я повернул разговор обратно к пилюлям.
Он поднял глаза:
— Не уверен, что это — хорошая идея.
Я сказал:
— Марв, это не для развлечения.
Он улыбнулся себе под нос, так чтобы я мог заметить. Он был очень классный парень — вот почему все эти кинозвезды его любили.
— Примешь одну, если дела пойдут совсем плохо, — сказал он, открыл свой шкафчик и протянул мне пачку-пробник. Двенадцать таблеток.
Я сказал:
— Они теперь всегда идут плохо, Марв. Не можешь дать мне что-нибудь, что действует подольше?
Он не обратил на мои слова внимания.
— Но будь осторожен, они дают побочный эффект. На мгновение ты чувствуешь себя лучше, а на следующий день будет даже хуже, чем было.
В тот день я принял все пилюли; клянусь, они действовали не дольше чем несколько минут каждая. На следующий день я позвонил ему снова и попросил еще — что-нибудь, что можно купить.
На том конце трубки была тишина. Потом он сказал:
— Ты должен был знать ответ еще до того, как позвонил мне. — Он назвал мне имя своего друга-психиатра. — У тебя есть ручка? — спросил он.
У меня ее не было, но я сказал: конечно.
Он продиктовал мне имя и номер телефона, и я притворился, что записал их, а потом повесил трубку.
Странная вещь: когда я пытался раздобыть себе пилюли, у меня было такое чувство, что я предаю Саймона. Словно жульничаешь на экзамене.
Глава 4
В эту ночь я плохо спал. Кушетка дыбилась подо мной комками, и мне было жарко. Но потом, до того как рассвело, когда я уже отказался от надежды, я уснул и безо всяких усилий вернулся в карибский город. Все еще была ночь. Я сидел в парке на скамье. В отдалении, через пару улиц, бушевала фиеста, мужчина в сомбреро что-то кричал, вроде бы ему отвечали. Что-то вроде песни с припевом. Он выкрикивал стих, толпа выкрикивала стих. В начале улицы, идущей к парку, я увидел группу детей. Они смеялись и толкались; они свернули не на ту улицу и теперь вынуждены были идти обратно. Я увидел среди них Саймона. Он разговаривал с маленькой девочкой, их головы склонились друг к другу. Я подумал, он со своими друзьями, я дам ему знать, когда он будет готов. Но когда он меня увидел, улыбка исчезла с его лица. Я в одну секунду сорвался со скамейки. Когда я попытался схватить его, он стал отодвигаться от меня по улице.
