Наталия Соколовская - Рисовать Бога
Из коричневой тетради Славик прочитал только самое начало, откладывая расследование, к которому призывала соседка Эмочка, на потом. И даже звонок Левушки и его строгое «Ну, что новенького?» – не возымел никакого действия.
Славик еще раз окинул взглядом карту. Моря, горы, долины, реки, города, большие и маленькие селения, все это наполненное людьми пространство, каким-то прекрасным и страшным способом поделенное на страны и одновременно единое, – все оно было сейчас здесь, возле него, рядом.
Славик нашел маленькую точку на карте, осторожно коснулся ее пальцем и мысленно произнес: «Полян родом оттуда», и еще раз посмотрел вниз. Голова у него закружилась, как это бывало в детстве, перед прыжком в воду.
__________<Месяца за три до приезда сюда со мной случилось маленькое происшествие. Теперь я знаю, что это был знак.
Я бродил по одному из люблинских предместий. В тот солнечный июльский полдень улицы казались вымершими. Из-за садовых оград выкипали наружу кусты роз, – белых, чайных, красных, – над ними гудели шмели.
С боковой улочки вывернул почтальон. Его старый велосипед дребезжал по булыжной мостовой. Проезжая мимо меня, почтальон, здороваясь, приподнял форменную фуражку.
Я снова продолжал свой путь в одиночестве, бездумно и счастливо. И вдруг увидел птицу, сидящую на низкой каменной балюстраде. Птица сидела боком ко мне и, чуть поворачивая головку, следила за моим приближением. Кажется, это была сойка: розово-пепельное тельце и голубая полоска на крыльях.
Я думал, еще миг, и она улетит, но птица не двигалась. Когда до нее оставалось не больше метра, я растерялся. Птица будто ждала меня. Пройти мимо, сделав вид, что ее нет, что ничего необычного не происходит, значило упустить какой-то невероятный шанс. Пройти просто так – было бы величайшей глупостью, пренебрежением к доверию птицы, ее терпеливому ожиданию, пренебрежением к случаю, что свел нас на этой пустынной жаркой улице.
Я замедлил шаг, а потом, все еще не веря в происходящее, протянул руку и погладил птицу по шелковистой спинке. И только потом она улетела.
Было странно, что я должен продолжать свой путь, словно ничего не произошло. И никого не оказалось рядом, кто мог бы подтвердить, что это – было. Подушечками пальцев я все еще чувствовал сотканное из капилляров и воздуха дрожащее тело птицы.
«Это была моя душа», – сказала Рита. Мы проснулись поздно, пообедали в дешевом ресторанчике возле ее дома, а потом гуляли в саду Обсерватории. Было пасмурно, под ногами крошилась наледь, оставшаяся после вчерашних заморозков, только что закончился мелкий январский дождь, и на голых ветках висели капельки, много-много капелек на равном расстоянии друг от друга. Рита наклонила ближайшую ветку и начала собирать их губами, одну за другой, сколько могла достать. И это было продолжением вчерашнего дня. Теперь все дни будут продолжением вчерашнего дня. Прошедшее настоящее.
Вчера все вышло случайно. Просто я спросил – эта ее внезапная бледность и вдруг ледяные руки, почему это. Не думаю, что мой вопрос был бестактным, даже если речь шла об обычном женском недомогании. Рита как раз высыпала на язык порошок из бумажного пакетика с латинской надписью pulvis foliorum digitalis.
Она поставила стакан с водой, села и закрыла глаза: «Просто иногда я умираю. На несколько секунд. Но ничего, это проходит».
Я опустился на ручку кресла, чтобы быть ближе к Рите. А может быть я стоял рядом и только склонился к ней. Не помню. Я не чувствовал своего тела. Такого со мной никогда не бывало, чтобы я совсем не помнил, где находится мое тело, и не чувствовал его. И звуки тоже пропали. Я весь сосредоточился на ощущении Ритиных прохладных губ. То, что я делал, было похоже на то, как Рита собирала дождевые капли с ветки в саду Обсерватории. Я запомнил только, что дышал медленно и глубоко, как при засыпании, и еще тот миг, когда ее губы дрогнули, отвечая мне.>
<…Хенрик оказался прав. Поиски работы завершились совсем близко от моего дома, в маленьком нотариальном бюро на улице Дагер. «Ведь это тоже заработок». Именно так выразилась Рита. И заработок постоянный. Переводя с языка на язык документы, эти свидетельства человеческой жизнедеятельности, становишься участником бесконечной интернациональной комедии, книги жалкой и величественной одновременно. «Быть секретарем общества…» Заманчиво, но, думаю, не вполне безопасно по нынешним временам.
Вчера опять приходил тот господин. У него сухие волчьи глаза, редкие, гладко зачесанные волосы и военная выправка. Он говорит по-французски с легким польским акцентом. В здешнем вавилоне быть уверенным в чьей-либо национальности невозможно. Не исключено, что он русский, в кармане его пальто, явно из хорошего дома, я заметил советскую газету. Он перехватил мой взгляд и поинтересовался, не из России ли я. «Нет, но бывший подданный». Господин понимающе кивнул.
Он приходил, чтобы составить завещание: библиотека отходит друзьям, так же как и некая бедная родственница, которую они должны содержать до конца ее жизни. Не слишком ли сентиментально для человека с такой брутальной внешностью?
Он сказал, что на следующей неделе придет снова. До сих пор у меня перед глазами его короткопалые руки и плотно сбитая, какая-то вульгарная фигура.>
__________Никогда прежде Эмочка на «воскресники», как она называла свои воскресные поэтические сборища, Славика не звала, и вдруг позвонила накануне и почти в приказном порядке велела быть.
К гостям Славик привычки большой не имел. Вели они с женой существование довольно замкнутое. А тут незнакомые люди, немолодые уже, острят напропалую, хохочут, пьют вино, и, главное, взахлеб читают наизусть стихи.
Славику, чье знакомство с отечественной и зарубежной словесностью закончилось «слабенькой четверкой» на школьном экзамене по литературе, очень быстро стало не по себе. Он забился в угол, под портрет Ираиды Романовны, и тихо пил чай с куском сладкого пирога.
Кто-то из присутствующих начал игру в «продолжения». Один человек начинал стихотворение, другой подхватывал. «Слишком в Гамлете режут и колют. Мне милее куда „Три сестры“…», – начинал Гоша. «… Где все тихо встают и уходят. И выходят навек из игры…» – подхватывала Эмочка. «Теперь на нас одних с печалью глядят бревенчатые стены…» И кто-то следующий продолжал: «Мы брать преград не обещали. Мы будем гибнуть откровенно, мы…» Сознание Славика цепляло что-то близкое. Он чувствовал, – стихи были красивые, большинство грустные. И все без исключения – «про любовь». Так почему-то казалось Славику.
Эмочка дурачилась, кокетничала, и говорила вещи несусветные. Например, про годы, проведенные в лагере, сказала: «Было такое счастливое время! Мы с утра и до ночи говорили стихами!» Муж Гоша смотрел на нее с обожанием.
А еще Славик стал свидетелем необъяснимого превращения: чем больше Эмочка читала стихи вслух, тем меньше лет можно было ей дать. Лицо разглаживалось, распрямлялась спина. Весь облик ее начинал дышать. Об омолаживающем эффекте поэзии Славик ничего не знал. Он вообще о ней ничего не знал. Кроме того, теперь, что он состоит в дальнем родстве с поэтом. Сомневаться в том, что они родня, уже не приходилось: тетрадь Славик дочитал почти до конца.
В самом начале вечера Эмочка, представляя гостям соседа, заметила между прочим, что он дальний родственник Теодора Поляна. «Как, того самого?» – воскликнул кто-то. А еще кто-то процитировал: «Эта птица над головой – может быть тобой…»
«Странно… Вот странно-то… – думал Славик. – Он, которого давно нет, он – есть. И в гораздо большей степени, чем я. И эти люди знают его, и он что-то для них значит, и так странно, что жизнь его имеет отношение к моей…» Чувство действительно было необычным: точно его, Славика, собственная жизнь приобретала объем, недостающий смысл, внутренний жар, а главное – получала обоснование…
Перед тем как расходиться, на посошок традиционно читали стихи по кругу. Славик вжался в кресло, как в парту, надеясь, что пронесет.
Когда пришла его очередь, он замахал руками, прося не трогать его. Но компания зашумела, стали требовать стихотворения, «любого, хоть из школьной программы, мы напомним, если забудете!», и – аплодисменты.
Славику вспомнился только «Анчар». Потому, наверное, что это было самое первое «взрослое» стихотворение, которое он выучил наизусть. Еще в первом классе, в тот год, когда по всему городу висели портреты Пушкина, и читать стихотворение он должен был на каком-то важном школьном мероприятии.
Славик закрыл глаза и начал: «В пустыне чахлой и скупой, на почве, зноем раскаленной…» Он вспомнил вдруг, как поправила его учительница: «Не „раскалённой“, Славик, а „раскалéнной“, заучи». И сейчас, спустя почти семьдесят лет, он почувствовал, каким твердым, неизбежным, металлическим звоном было налито это слово…
