Фарид Нагим - Земные одежды
— Приехали, — сказал водитель и притормозил.
— Что?
— Ченгирлау. Куда дальше-то?
И вдруг Димка разглядел серые плетни и бежевые саманные домишки, словно бы выросшие из самой степи, состарившиеся здесь и снова уходящие в ее утробу.
— Что, не узнаешь? — оскалился водитель.
Он действительно ничего не узнавал — абсолютно чужие, убогие домишки, старик казах сидит на глиняной скамейке — ни одной приметы родной.
— Вон туда, что ли, — Димка увидел начало широкой улицы.
Машина петляла, объезжая ямы и кочки, и все-таки несколько раз стукнулась днищем.
— Как серпом по яйцам! — морщился мужчина.
Дорога заканчивалась небольшой площадью с огромным карагачем в центре.
— Здесь, пожалуйста, — сказал Димка, увидев автолавку и людей неподалеку.
Расплатился с водителем.
— Счастливо отдохнуть вам, — он благодарно кивнул. — Это… может, договоримся, когда обратно?
— Не-е, спасибо, я еще точно не знаю, когда.
— Мобильник запишите на всякий случай.
— А что, здесь даже мобильная связь?
— Урал-Телеком! Звоните, если че.
Женщины и девочки, щурясь на солнце, смотрели на Димку. У всех спокойные, наивные и будто заторможенные лица. Димка рассеянно кивнул им и пошел к скамье в тени большого бревенчатого дома, похожего на магазин. Он вдруг удивился, что вся улица земляная, словно оголенная без асфальта. Неужели именно здесь он родился, играл ребенком, мама вела его за руку по этой тропинке и где-то там, в радиусе нескольких сот метров, она ждет до сих пор и надеется на его возвращение. Ступать было мягко и удивительно неудобно в городской обуви.
— Родина, — вздохнул он и не заметил, что остановился.
Сказал — и точно проснулся. Вдруг услышал фон деревенской жизни: мягкое журчание в кроне карагача, услышал тихий говор женщин, утробное бормотание колодца, петушиную перекличку из конца в конец деревни, постепенно донеслось до него урчание некоего механизма за рекой. Удивился, как легко дышится, будто жабры на груди. Он подумал, что дойдет до скамьи — вот еще шаг — и будет другое самое настоящее пробуждение. Димка почувствовал окончание пути, возвращение. Сел. Но успокоиться не удавалось, в носу щипало, сердце колотилось, и немели ноги. Ему хотелось длить это мгновение перед встречей. Закурил и вспомнил запись Федора, что тот по прямой прошел второй переулок, а мама уже почувствовала его и вышла навстречу. Прошло всего лишь двенадцать лет, как его не было дома. Мама, наверное, изменилась больше, чем он. После юности люди долго не изменяются.
— Бахча, эй, Бахча, — спокойный мужской голос окликнул кого-то за его спиной.
Димка обернулся и получил сильный удар в плечо. Затем его с силой развернули, облапили, еще несколько раз ударили по спине и подняли в воздух.
— Сколько лет, сколько зим нах?! — кричал потный, беззубый мужик.
— Привет, привет, — смущенно повторял Димка, во рту у него пересохло.
— А я смотрю, он не он, он не он? Во, думаю, кликуху школьную позабыл нах!
— Да-а, было дело, — растерянно тянул Димка.
— А ты изменился. Помолодел, что ли, наоборот, расти начал.
— И ты тоже.
— Какой там — скоро уже дедом стану, — мужик ощерился беззубой улыбкой. — Айда, давай — пивка выпьем, у меня рыбка есть.
— Спасибо, я сначала к родителям.
— А-а, ну да… Подвезти, может?
— Не-е, я так, спасибо.
— Я заеду к тебе… Дрища помнишь? Дрищ! Умер, короче. Зарезали нах… Костыль повесился по укурке. Еще кто-то, много, короче.
— Да-а, жаль их, молодые совсем.
— А ты че, в отпуск? Или снова порядки наводить будешь?
— Да-а, так, в общем.
— Ну, пока, — мужик тряханул его, хлопнул по плечу напоследок. Он делал это, словно бы проверяя физические возможности Димки, его общее состояние. Или, может, оружие хотел нащупать.
Димка махнул ему и пошел по прямой, не зная куда, словно ослепленный.
— Федор? — осторожно окликнула его одна из женщин. — А я смотрю — никак Федор? И не знай? А когда Улихан подошел, так и поняла, что Федор Волкомуров. Вы же вместе учились, по-моему.
— Да-да, здравствуйте.
— А ты, значит, к деду, я-то грешным делом подумала: вот мать обрадуется, а потом думаю, как же.
— Как они?
— Нормально. Похоронили, царствие им небесное. Мать вместе с отцом, по православному…
Сумка сорвалась и упала. Димка горестно посмотрел на нее. Под конец дороги не выдержал и оборвался хлястик с карабинчиком.
— За эти годы кладбище почитай больше деревни стало. Спились все, — тетка словно бы спешила первой выложить новости. — И что мы за нация нищасная такая, русские?
— Да уж.
— Пойдем, нам в один конец.
Димка обхватил сумку двумя руками. Шел и слышал свое дыхание, будто рядом с ним усталый человек, это мешало, и он понял, что отвык в городе от своего дыхания, не слышал его в городском шуме много лет. Проходили столб за столбом — кривоватые стволы, намертво примороженные толстой проволокой к рельсе, два провода сверху, ржавые шляпы безглазых фонарей.
Тетка остановилась и скорбно склонила голову. Димка недоуменно замер за ее спиной. Завалившиеся заборы и плетни, посреди выжженного двора грустно и одиноко торчали останки печи, колодец с длинной ручкой и трубой, вокруг него бродили куры со злыми глазками.
— Вот и все, что осталось от вашего дома. Милиция приезжала, расследовала…
Димка вспомнил, как Федор описывал мамину привычку — она вкладывала мизинец в ухо и энергично трясла кистью.
— Матуля, не чешите ухо, — говорил отец и отнимал ее руку от головы.
— Отста-ань, — хрипло и грозно говорила мама. — А то щас как дам!
— Пох-пох, — игриво пугался отец. — Коровы уже пришли, дардомыга…
— …говорят, двери кто-то подпер, — тихо добавила женщина. — Они так и задохнулись оба в сенях.
Димка усмехнулся.
Женщина с испугом глянула на него.
Димке по-людски было жалко родителей, но душа равнодушно молчала, будто в ней дыра, даже хотелось посмотреть на грудь.
На пригорке, в окружении старых кленов, — деревянное здание на мощном кирпичном фундаменте, высокое просторное крыльцо. Возле него электрический столб с манерно отставленной ножкой. Окна заколочены досками крест-накрест, на дверях большой засов. “Правление колхоза “РОССИЯ” прочел Димка размытую надпись.
— Все ушли на фронт? — кивнул он.
Женщина презрительно махнула рукой.
— А-а… У всех коттеджи в Оренбурге!
Посредине дороги лежали высохшие коровьи лепешки. Большая часть домов пустует, оконные проемы без рам, закопченная побелка печей, отставшие обои, запущенные палисадники с поломанным штакетником. Возле каждого дома, выходящего в проулок, врыты тракторные шины или камень лежит, чтобы машины не сбивали углы домов.
— Действительно, как будто атомная война прошла, — вежливо заметил Димка.
— Не то слово.
Свернули в переулок и вышли на зады.
— Узнаешь? — женщина показала рукой на большие навозные кучи. — Дед совсем плохой. Как бабка умерла ваша, он уже никого не узнает… Так соседка заглядывает, смотрит, не помер ли, она ж его пенсию получает.
— Ясно.
— А ты надолго?
— Посмотрим.
— Мой совет — не задерживайся — Табаня жив, здоров, в силу вошел. Не связывайся по новой.
Димка рассеянно улыбался.
— А ты меня не помнишь… тетя Тая Свешникова?
Он улыбнулся и покачал головой.
— А я тебе пупок перевязывала.
За кучами открылся задний двор. У ворот навалены дровишки, рядом стоит сухонький, иссеченный топором чурбачок. Выпученный плетень сенника подперт снизу острозубой бороной. Сараи, насквозь просвеченные пыльными лучами, уходят в землю, и двери снизу уже сорваны с петель. Яблоневый сад. Под стволами, в кривой грядке убогие стручки лука и чеснока. Шиферная крыша дома покрылась толстой ржавой патиной. Дом тускло и подслеповато посмотрел на Димку черными окнами. На террасе, жаркой и сухой, стоит продавленный диван, умывальник, пахнет зубной пастой, видимо, навечно въевшийся запах. В сенях тепло и сумрачно. Все это казалось Димке мучительно знакомым, и он физически напрягался, но черные шторки хлопали перед пустотой. Димка оставил сумку и постучал по ручке двери, оббитой одеялом. Тишина. Дергая ручку, он надеялся, что открывает дверь в свое детство, в память свою. Темно и прохладно, будто в берлоге. Димка увидел только ножку стола, освещаемую из сеней. Пахло спиртом, камфарным маслом и застарелыми лекарствами.
— Здравствуйте, есть кто дома? — негромко позвал он.
Услышал шевеление в углу, а потом увидел старика, тихо и жалко поднимавшегося ему навстречу. Димке казалось, что если бы он не приехал, то старик так бы пролежал в темноте и Девятое мая и Новый год, все время, что ему осталось жить. Тот осторожно спустил с дивана ноги, концы носков обвисли, как у ребенка. Рубашка продрана на локтях. Рот приоткрыт, нижняя губа выдвинута вперед, сухая и глянцевая, как клавиша. Он что-то тихо, хрипло говорил, ворочая по сторонам головой, глаза его слезились. Димка присел на стул и вздохнул. Старик смотрел на него с прилежной грустью, словно бы из того небытия, когда все еще видишь, понимаешь, сожалеешь и любишь, но уже не можешь проявить своего участия.
