Барбара Пим - Осенний квартет
Дожидаясь поезда в то утро, Марсия увидела надпись размашистыми заглавными буквами, накорябанную кем-то на стене платформы: «СМЕРТЬ АЗИАТСКОМУ ДЕРЬМУ». Она долго смотрела на нее, повторяя шепотом эти слова, точно стараясь понять их смысл. Они вызвали у нее еще одно воспоминание о больнице — воспоминание о человеке, который вез ее на каталке в операционный зал. Бородатый, красивый какой-то чуждой, благородной красотой, голова и стан закутаны в голубоватую кисею. Он назвал ее «милая».
Когда Марсия вошла в контору, все трое подняли на нее глаза.
— Вы, кажется, опоздали? — съязвил Норман.
Как будто его это касается, подумала Летти. — Сегодня утром в метро была задержка, — сказала она.
— Да, да! — подтвердил Норман. — Видели надпись на доске в Холборне? «Поезда задерживаются вследствие того, что на станции Хаммерсмит под колесами обнаружено неизвестное лицо». «Лицо» — так это теперь называется?
— Бедняга, — сказал Эдвин. — Иной раз задумываешься, почему происходят такие трагедии.
Летти промолчала, вспомнив, как она сама расстроилась в это утро. Та женщина когда-нибудь может оказаться под колесами. Летти никому не рассказывала об этом, но теперь решила рассказать.
— Н-да! — сказал Норман. — Вот вам недурной пример того, как человек проваливается сквозь сетку социального обеспечения.
— Это с каждым может случиться, — сказала Летти. — Но теперь нет причин, чтобы человек доходил до такого состояния. — Она взглянула на свою шерстяную юбку, не новую, но только что из чистки, отглаженную. Во всяком случае, не надо опускаться.
Марсия ничего не сказала, но взгляд у нее был, как всегда, какой-то странный.
Норман проговорил чуть ли не весело: — Что ж, и это нам всем предстоит. Во всяком случае, не исключена такая возможность — не удержит нас сетка социального обеспечения.
— Да перестаньте вы! — сказал Эдвин. — Прочитали, что кто-то умер от гипотермии, и теперь это у вас из ума нейдет.
— Скорее всего, мы умрем от голода, — сказал Норман. По дороге в контору он заходил в продуктовый магазин и теперь занялся просмотром покупок в хозяйственной сумке — пластиковом мешке несусветного узора и пестрой расцветки, намекающем на какие-то неожиданные черты его натуры, — сверяя свои расходы с чеком, выданным ему кассиром. — Хрустящие хлебцы — 16, чай — 18, сыр — 34, фасоль — маленькая баночка — 12, — подсчитывал он вслух, — бекон — 46, меньшей упаковки не было, копченая спинка устрицы, как это у них называется, но не лучшего качества. Казалось, могли бы заготавливать и в меньшей упаковке для одиноких, как вы считаете? А передо мной стояла женщина, так она заплатила двенадцать фунтов с лишним. Мне везет, всегда я стою у кассы вот за такими… — бубнил он.
— На вашем месте я бы положила бекон, где похолоднее, — сказала Летти.
— Да. Суну его в какой-нибудь шкаф с документами, — сказал Норман. — Напомните мне, а то я забуду. То и дело читаешь, что пожилого человека находят мертвым, а в доме — ни куска. Ужасно, правда?
— Не надо до этого доводить, — сказал Эдвин.
— Можно запастись консервами, — как-то отчужденно проговорила Марсия.
— А потом, может, сил не хватит банку открыть, — с удовольствием сказал Норман. — Да мне и хранить их негде.
Марсия сосредоточенно посмотрела на него. Она часто задумывалась: как там все заведено у Нормана? Никто из них, конечно, не видел его спальни-гостиной. Эта четверка, работающая вместе, не ходила друг к другу в гости и не встречалась вне служебных часов. Поступив сюда на службу, Марсия слегка заинтересовалась Норманом, это чувство было на много градусов холоднее нежности, но некоторое время все же занимало ее мысли. Однажды в обеденный перерыв она пошла следом за ним. Держась на надежном расстоянии позади него, она видела, как он шагает по опавшей листве, слышала, как он сердито крикнул вдогонку машине, которая не затормозила у перехода через улицу. Поймала себя на том, что следом за ним входит в Британский музей, поднимается по широкой мраморной лестнице, идет дальше по гулким галереям, где столько всяких чудищ и стоит, и лежит за стеклом витрин, и, наконец, тоже останавливается в Египетском зале у выставки мумий разных животных и маленьких крокодильчиков. Тут Норман смешался с толпой школьников, и Марсия потихоньку ушла. Если бы она и захотела показаться ему, то время встречи и такие вопросы, как: «Вы часто здесь бываете?», были явно неуместны. Норман никому из них не говорил о своих доходах в Британский музей, и если бы даже сказал, то никогда бы не признался, что созерцает крокодильи мумии. Это была, безусловно, его тайна. Со временем чувства Марсии к Норману угасли. Потом она попала в больницу, и в жизнь ее, наполнив собой все ее мысли, вошел мистер Стронг. Теперь она почти не обращала внимания на Нормана, судила о нем как о нелепом человечке, и его копанье в продуктовой сумке и перечисление купленного только раздражали ее. Она и знать не хотела, что он будет есть дома, ей это было совершенно безразлично.
— Да, кстати! Не забыть бы купить хлеба в перерыв, — сказал Эдвин. — Отец Г. зайдет ко мне закусить перед собранием приходского совета, и я хочу угостить его одним из моих «фирменных» блюд — запеченная фасоль на гренках, а сверху яйцо-пашот.
Женщины, как и следовало ожидать, улыбнулись, но Эдвин считался опытным кулинаром, а у них вряд ли бывает к ужину что-нибудь более изысканное, подумал он, выходя из кафе, торговавшего хлебом, с большим белым батоном в бумажном пакете. Он позавтракал, вернее, перекусил в этом кафе, оформление которого — увы! — сильно изменилось за последнее время, хотя выбор блюд остался прежним. И ему, и другим постоянным его посетителям стало неуютно среди модернового сочетания оранжевых и серо-зеленых тонов и панелей «под сосну». Лампы тут были подвесные, абажуры разрисованы бабочками и кроме всего прочего — «музычка», еле слышная, но въедливая. Эдвин вообще никаких перемен не одобрял, но, поскольку здание Гемиджа снесли, ему было теперь удобнее добираться в обеденный перерыв до своей церкви, хотя даже церковь — его возлюбленная Англиканская Церковь — тоже не была застрахована от кое-каких перемен. Иногда он заглядывал туда помолиться, поглядеть, что и как, полистать приходский журнал, если таковой оказывался на месте, но чаще всего изучал доску с объявлениями, выясняя, какие предстоят службы и другие мероприятия. Сегодня его заинтересовало извещение о скромном завтраке в пользу известного благотворительного общества (и как ни странно — «с вином»), который, пожалуй, стоило посетить.
Летти, как обычно, делала покупки по дороге домой в маленьком магазине самообслуживания, с хозяевами из Уганды, открытом до восьми вечера. Покупала она там только консервы и только расфасованное, не доверяя продуктам, лежащим без упаковки. У себя в удобной спальне-гостиной с умывальником за ширмой и с маленькой электрической плиткой она приготовила рис с остатками курицы, потом села послушать радио и взялась за коврик, который вышивала для сиденья кресла.
Хозяйка дома — пожилая женщина, сдававшая комнаты людям самым порядочным, — держала еще трех жилиц вроде Летти и венгерскую иммигрантку, более или менее приспособившуюся к порядкам в доме: радио пускать потише и ванную оставлять в том состоянии, в каком хочешь ее увидеть. Жизнь в этом доме шла спокойно, хотя и несколько уныло, может быть, даже многого была лишена. Но лишение всегда предполагает, что тебя чего-то лишили, что-то у тебя отняли, как, скажем, грудь у Марсии, а Летти, собственно, ничем особенным и не была богата. Но иногда ей думалось, а может, в этом «ничем не богата» тоже есть свое преимущество?
В тот вечер по радио передавали пьесу, постепенно уводящую назад, в прошлое одной старушки. Она напомнила Летти ту женщину, которая утром у нее на глазах повалилась на скамейку в метро. Можно ли себе представить, какая она была в этот же час, скажем, год назад, потом пять, десять, двадцать, тридцать и даже сорок лет назад? Но такое бегство в прошлое вряд ли подходило самой Летти, которая жила только в настоящем, аккуратно и крепко держась за жизнь, справляясь по мере сил с тем, что жизнь могла предложить ей, хоть это было не так уж и щедро. Ее биография повторяла биографии многих женщин — тех, кто родился до 1914 года и рос единственным ребенком в мелкобуржуазной семье. Она переехала в Лондон в конце двадцатых годов, поступила учиться на секретаря и поселилась в общежитии для служащих женщин, где познакомилась с Марджори, единственной, с кем у нее сохранялись отношения все эти долгие годы. Как и большинство девушек ее возраста и воспитания, она ожидала, что выйдет замуж, и, когда началась война, девушкам действительно ничего не стоило найти себе мужа или близкого человека, хотя бы и женатого, но замуж вышла одна только Марджори, а Летти по-прежнему тащилась в хвосте у своей подруги. К концу войны Летти уже перешагнула за тридцать, и Марджори потеряла всякую надежду пристроить ее. Летти, в общем-то, никогда особых надежд и не подавала. Послевоенное время запечатлелось у нее в памяти только по одежде, которую она носила в те или иные памятные годы: «Новый силуэт», предложенный Диором в 1947 году, удобная элегантность пятидесятых годов, а в начале шестидесятых кошмар мини-юбок — такой жестокой моды для тех, кто далеко не молод. А вот на днях она прошла мимо дома в Блумсбери, где они с Марджори служили в тридцатых годах — на первом этаже здания времен короля Георга, — и очутилась перед бетонным сооружением, похожим на то, в котором они четверо служат теперь, но не заметила, конечно, что здания эти одинаковые.
