Елена Крюкова - Тибетское Евангелие
И горная долина, усыпанная сумасшедшим снегом, слышит громкую песню — это путники поют Иссе хвалу:
«Славься, святой отрок Исса! Славься, поем радость тебе! Легко иди горящими стопами по ледяной земле! Руками горящими лед сердец отогревай! Славься во веки веков, Исса, сияющий Царь, Сын Человеческий! Ты Сын Божий, и колокола бьют тебе, и систры и тимпаны звенят, и цимбалы, арфы и наблы музыку к звездам возносят! Радуйся, Исса великий, ты увидел тех, кто у колыбели твоей пел зимнюю песню тебе! И вот снова зима, и прощальную песню поем! Иди в далекий, великий путь! Путник ты, Исса, и вечно путешествие твое! Не остановишься никогда! Ноги по земле ступают, ноги по небу летят! Ангел с тобою в дороге, слава, слава, слава тебе!»
Я услыхал, как цари далеких земель запели про меня, и по моей незримой спине побежал невидимый пот, крупные капли; и закапал тот соленый пот на землю, снег прожигая, и капли попали на лицо Иссы, на ладонь Золотого Царя и на ноздри верблюда. Верблюд повел ушами, яростно завертел хвостом, копнул ногою наметенный снег — и, оттопырив губу, плюнул в сторону палатки! И попал слюною в нос хитрого дозорного, Розового Тюрбана, что башку круглую, атласную, розовую как лотос, выставил в ночь, ветер и снег, чудеса наблюдая!
А они, все пятеро, пели: пел Исса во все горло, весело и заливисто; пел Золотой Царь, дрожащим, надтреснутым, как старый кувшин, ветхим голосом; пели два чужедальних царя, восседающих на двугорбых смирных верблюдах; пел, и голос доносился издали сквозь белохвостую метель, чернокожий принц, и я, Ангел Господень, один знал его имя: его звали Таор, принц Мангалурский, и родом он был из Южной Индии, из Джаггернаута, из земли Ориссы. Потому и кожа его черна была и гладка, как смоляное варево для лютой казни, когда в горло бедняге льют расплавленную смолу; как у священного Бога Вьясы-Кришны, кожа лица, рук и всего тела была у него, и на лбу у него сиял крупный, величиной с лягушку, изумруд, а под горлом, в яремной ямке, — огромный кровавый рубин, цвета свадебного сладкого вина.
И пели так они, слаженно, громко:
— Ангел в небесах, славься!
Крылатый дух бесплотный, славься!
Всякий человек одинок,
И если нет жены — Ангелу молись!
Ангел укроет овечьей попоной,
Ангел укроет чистым снегом.
Ангел укроет черной землей,
Да только не сегодня, не сейчас!
За спиной моей летит Ангел,
Над головой моей летит Ангел!
Ангел, благослови Царя на любовь!
Ангел, благослови!
Возьми, Ангел, сладкий изюм,
Возьми, Счастливый, игрушку на нитке!
Ты, мой Ангел, ты небесный ребенок,
И хочешь ты играть и смеяться!
Возьми, Любимый, наши подарки,
Возьми, Радостный, наши жизни!
Смерть не сейчас, не сегодня,
Смерть еще за поворотом,
А за нею — чистое небо!
Так пели они все! Колокольцы звенели! Снег летел и дымился во мраке! Очаг догорал!
Золотой Царь высыпал Иссе в ладонь изюм. Мой господин поднял ладонь к небу: мне, мне синий изюм протягивал!
«Ужин остыл! — беспомощно, жалко крикнул из палатки в святую ночь Розовый Тюрбан. — А вы всё поете!»
Да, они всё пели, и, счастливое, светилось храмовой свечою в ночи лицо Иссы, и холод налетал черными тучами с севера, и знал я, Ангел Господень: еще долгий путь в снегах и раскаленных песках ждет, еще тысячу раз скажется торопливая, пылкая молитва, еще сто тысяч раз полетит стрелой, острым гибельным камнем проклятье тому, кто несет под ребрами, под ветхой одеждой дорожной — любовь.
В того, кто несет любовь, всегда бросают камни. Звените, колокольцы. Мотайте башками, верблюды. Мы готовим ужин в путевой палатке на полдороге между Иерусалимом и Дамаском, а с небес идет снег, и вдали — тайга, и за хребтом — соболя спят в дуплах могучих, как столбы храма Иерусалимского, железных кедров, и никакие врачи и палачи тебя уже не поймают, святой мой мальчик, не изувечат, и волки, поджимая хвосты, подходят к пустому зимовью, и далеко, далеко еще Святое Озеро, Синий Глаз Земли, холодно и одиноко глядящий в черное звездное небо.
ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. ИРКУТСКИЙ ВОКЗАЛ
Холщовый плащ бил по ногам. Это зипун был века назад? Он не помнил. Кто купил, когда, надел ли на плечи из жалости.
Бежал, чуть под трамвай не попал. Услышал резкий, пронзительный звон, будто ребенок грудной, в помойку брошенный, крикнул. Хотел в трамвай впрыгнуть — поскользнулся, на рельсах растянулся. Добрые люди подбежали, под руки подхватили, выволокли из-под колес, из-под визга смерти.
Улыбнулся им:
— Спасибо, родные. Умер бы, не жалко.
— Дык уж пошти шта помер! Колеса-ти уж возля шеи вижжали! — крикнула баба, его руку на снег брезгливо швыряя. А другую руку бросил мужик, что из-под гремящей, как бубен, железной повозки его тащил, и только выдохнул:
— Э-э-э-э-эх!..
Так и брел пешим. Озирался. Шапку волчью на макушке поправлял. Эх, думал, вот странно-то — сам иду в плаще, по пяткам холстина бьет, а на башке шапка мужичья; несоответствие это. Морозец-то слабенький сегодня. А ну ее! Сорвал. Далеко в сугроб зашвырнул. Галки, вороны слетелись, думали — еда. Клюют шапку, а это ж мех старый, повылезший, в дырках мездра! Волосы, освобожденные, ветер зацеловал.
— Эх, птички, птички, галочки-скакалочки… голодно вам зимой. И мне — тоже!
Пораздумал. Вернулся. Шапку из сугроба вынул. Опять напялил.
А вдруг мороз завернет? Уши деревянные… щеки оловянные…
Ноги сами принесли на вокзал. Старинный дом, будто вдовий; будто — графские развалины. Будто бы шкатулка была палехская, расписная, а солдат наступил сапогом, расстрелял из пистолета. Война есть война. На войне никто никого не щадит. Рядом, на путях, громыхали поезда, стальные мешки, набитые не картошкой, а булыжниками.
Люди, вы не булыжники! Люди… люди…
На миг слепо вообразил: опять на рельсы падает, и голову его колесо бешено мчащегося поезда отрезает быстро и весело, как кухонный тесак — голову вяленой рыбы.
— Нет уж, нет уж… Такой смерти — не надо…
Осторожно, боязливо в вокзал вошел. Бросилось в глаза: скамьи ожидальные, грязи полно, и чистое синее небо, как вода, плещет в распахнутых в зиму дверях, а на самой дальней скамейке — скрючилась в три погибели, сидит-спит старуха. Вся платками многими обвязана, чисто капуста! Голос гудит над головами, бьется под сводами, будто вечная дорожная служба в путевом храме идет:
— Поезд Москва — Владивосток прибывает на третий путь! Поезд Москва — Владивосток…
Озирался. Решил к мохнатой этой, в тысяче платков, старухе подгрести. Она-то уж точно подскажет, как Иссе дальше идти!
Плащ развевался весело, когда к старухе приближался. Каменные грязные вокзальные плиты царским мрамором ложились под босые ноги. Это всем только кажется, что он в валенках! Он идет босиком, и это как по воздуху, по облакам!
Подошел. Холодным кулаком в плечо бабку толкнул. Она подняла голову, очнулась от дремы, и Исса увидел: не бабка, а девчонка!
— О-ей, девчонка… Эх ты, и правда девка… Ты извини…
Хотел отойти. Девка сбросила резким, грубым жестом сразу все платки с головы, и на волю выпрыгнули, вылились на цигейковый воротник шубейки рыжие, мелкокудрявые волосы. Усмехнулась, и он увидел, что во рту у нее многих зубов недостает: и спереди, и снизу.
Беззубый рот смеялся, а она была еще молодая. Очень молодая. Может, даже младше его, юноши Иссы.
Хотел уйти. Повернулся. Не мог смотреть на пустой оскал. Девка ловко, будто рыбу в ручье ловила, цапнула его за голую, без голицы, руку.
— Эй! Чо те надо?! Чо разбудил?!
Встала; грудь выпятила. Живот от крошек отряхнула. Видно, недавно сухарь грызла, в крошках вся шубейка. Вокзальный голубь приблудный, увидя хлебные крохи, слетел из-под потолка, где капустными кочанами торчали страшные зеленые плафоны.
— Разбудил, а теперь на попятную?! Не-е-е-ет, ты уж садись, голубок! Садись, садись, не бойся! Не съем! — Подумала миг. — А может, и съем!
Сел. Рассматривал ее. Руки с ногтями обгрызенными. На пальцах бородавки. На щеке, он подумал сначала, чернильное, школьное пятно; потом разглядел — родимое, густолиловое. Потом еще сощурился, покраснел: эх, да ведь это того… засос…
Губы оттопыренные наружу, толстые, пухлые, влажные; смеются нагло; глазенки маленькие, да горят огоньками, как гирлянды на елке, — вон, вон она, елка вокзальная, а, ну да, декабрь, Новый год скоро. Морозы грянут! А Байкал, верно, еще не встал. Нет еще на нем льда.
Дед Мороз под елкой тупо, деревянно взмахивал резиновой автоматической рукой, и смешная, шарманочная заморская музыка занудно играла, хрипло разливалась в вокзальном ярмарочном зале дешевым, паленым вином.
Глядел на девку, а девка во все глазенки-лампочки нахально глядела на него.
