Афонсо Шмидт - Тайны Сан-Пауло
– Кто же, наконец, эта Мария-Элиза, о которой вы столько говорите? – спросил Марио.
– Наша дочь, которая должна родиться в будущем месяце. Ее имя складывается из имени матери жены, которую зовут Марией, и имени моей матери – Элизы.
– А вдруг родится мальчик?…
– Мы знаем, что это будет девочка. Ребеночек лежит спокойно… И вот теперь, когда я сижу под арестом, Мария-Элиза плачет – да, плачет – в материнской утробе, еще не появившись на свет!
Он скрестил руки, положил на них, словно на подушку, голову и стал пристально смотреть на тень, заменявшую ему подстилку. В таком положении он неподвижно пролежал несколько часов. В камере царил полумрак, но Марио, хоть и не разглядел как следует, мог поклясться, что Пауло Агрисио плакал.
Медвежатник
Иногда ветераны собирали вокруг себя новичков и обсуждали свои будущие воровские дела. Разговаривали тихими голосами и при этом искоса поглядывали на одного из арестантов: это был «кабан» – доносчик. Заметив, что о чем-то шепчутся, кабан поднимал с полу окурок, который в тюрьме, увы, значительно короче, чем на воле, и направлялся к ним.
– Напо, дай прикурить!..
– Убирайся, иначе размозжу тебе башку!
Кабан, не принимая эти слова за оскорбления, отходил. Разговор замирал. Однако, когда другая группа, в противоположной стороне камеры, начинала говорить вполголоса, он бежал туда, якобы за тем, чтобы рассказать какую-нибудь пошлую историю. И тогда сцена повторялась. Кабан не сердился. «Ссора – оружие глупца», – говорил он в таких случаях.
Кабан был одним из тех, кого полиция всего света подсылает в тюрьмы, чтобы разузнать о преступлениях, замышляемых арестованными. По его доносам многих несчастных уводили ночью на допрос.
Там им приходилось сознаваться во всем, в чем их обвиняли следователи. Не признаются только те, кто умирает во время допроса, или те, кто разбивается, выпрыгивая из окна шестого этажа… Поэтому, как только в камеру попадал новый арестованный, он сразу же узнавал о кабане. Доносчика все сторонились: никто не обращался к нему, никто не касался его лохмотьев – они оскверняют.
Когда кто-нибудь из арестованных из жалости или по неосторожности нарушал заговор молчания, остальные начинали относиться к нему с подозрением. Если беседа С кабаном повторялась, этого оказывалось достаточно, чтобы все сторонились такого человека, как зачумленного. Из предосторожности некоторые из арестованных вообще редко разговаривали с товарищами по несчастью. И не без основания: доносчики не носят ярлыка на лбу… К молчаливым людям относился и Артемизио. В то время как многим удавалось получать контрабандным путем сигареты, кашасу[6] и даже опиум, он старался доставать книги. И какие книги! Вот и теперь все время он проводил за чтением «Марионеток мадам Дьявол». Уже прочитал «Тайное завещание». Его мечтой было купить иллюстрированное собрание «Похождений Рокамболя» в двадцати четырех толстых томах.
Как известно, тот, кто молчит, больше страдает. А насильственно подавляемое желание поделиться своими мыслями и своим горем с себе подобными все растет и растет… И вот однажды ночью, сидя под лампой, ему уже было нечего читать, Артемизио ощутил настоятельную потребность поговорить с кем-нибудь из товарищей.
Неожиданно из глубины камеры вынырнул кабан, уселся рядом на корточки и приоткрыл свой искривленный в насмешливой гримасе рот. Медвежатник, расположенный к откровенности, начал свой рассказ. Это было обычное для тюрьмы излияние души, здесь не было ничего нового – от начала до конца повторение толстого полицейского Дела…
– Я, – неторопливо заговорил Артемизио, – сын ремесленника с улицы Пиратининга. На двери мастерской отца висела пожелтевшая табличка с надписью «Минготе-слесарь». Как сейчас вижу перед глазами этот жалкий, полуразвалившийся дом. Войдя внутрь, вы попадали в небольшое помещение, где двое подмастерьев, зажав брусок металла в тиски, нескончаемо долго опиливали его. Неуклюжий детина, по имени Шимбика, ковал на наковальне детали, контуры которых мой отец грубо рисовал своим плоским плотничьим карандашом на клочках оберточной бумаги. Мастерская изготовляла главным образом железные ключи, иногда большого размера, весом в сто граммов и даже больше. Однако эти ключи, несмотря на свою величину, не служили надежной защитой ни для богатых домов, ни для больших магазинов. Тогда еще не появились эти плоские маленькие ключики к американским замкам… Вы их знаете. Вы ведь не будете утверждать, что не знаете… Стояли в мастерской и точильные камни, на которых оттачивали ножи и ножницы. И, наконец, там чинили несгораемые шкафы с секретными замками, принадлежащие банкам и крупным коммерческим фирмам.
Мой отец был единственным слесарем в городе, которому доверяли выполнять такие сложные заказы. Не думайте, что их было мало – ведь и сейфы изнашиваются. Но в последнее время старик стал плохо слышать и часто звал меня на помощь, когда нужно было прослушивать замки.
Отец ходил без пиджака – как в мастерской, так и в пивных, где бывал не реже, чем на работе. Обычно он стоял в дверях мастерской, и держась за подтяжки, то натягивал их, то ослаблял. При этом он чуть ли не каждую минуту звал меня. Если я сразу не появлялся, его лицо наливалось кровью, он начинал размахивать руками и выкрикивать проклятия по моему адресу.
Семья наша жила в глубине двора. Моя мать, слыша крики отца, прибегала к одному и тому же приему: делая вид, что идет в овощную лавку, она проходила мимо отцами спрашивала:
– Что случилось, Минготе? Ты уже начал разговаривать с самим собой?
– Нет, я жду этого негодяя! Когда он появится, сниму ремень и исполосую его…
– Это несправедливо. Бедняжка пошел в дом кумы Жертрудес, я послала его за лавровым листом.
Это была ложь. И отец знал, что это ложь. Он понимал, что его жалостливая, вечно измученная жена не хотела, чтобы меня наказывали. Я же все свое свободное время отдавал бродяжничеству. Ноги моей не было ни у кумы Жертрудес, ни в школе, ни там, куда меня посылали. Вместо этого я слонялся со своими сверстниками по проспекту, стоял у дверей фотографии «Силенто» или у входа в кондитерскую «Гуарани». Однако, где бы я ни был, услышав, что меня зовет отец, я тут же сломя голову бежал в мастерскую. Возбужденный, с багровым лицом, он расхаживал взад и вперед, пошатываясь, и от него разило кашасой. Увидев меня, он останавливался и принимался барабанить своими короткими пальцами по животу. К этому времени его гнев, благодаря ласковым словам моей матери, уже проходил, и он подшучивал надо мной…
Отец подводил меня к высокому несгораемому шкафу, который мог принадлежать акционерному обществу железной дороги или банку. Он начинал осторожно вращать металлическое колесико, пытаясь открыть сейф. Несгораемые шкафы, которые поступали в нашу мастерскую, были вконец изношены. Иногда это были сейфы, чьи владельцы, утеряв шифр, никак не могли их вскрыть. Я уже знал, что в таких случаях должен делать, но тем не менее отец каждый раз повторял:
– Мизо, сын мой, приложись ухом сюда, поближе к скважине, и говори мне, как только услышишь слабый шум. Он едва ощутим… это как шорох песчинки, положенной на лист, папиросной бумаги.
Я точно выполнял его указания. Прижимался щекой к замку и, напряженно вслушиваясь, замирал. А отец трясущимися руками начинал медленно поворачивать металлические диски, на которых виднелись выгравированные литеры и цифры. Одна, две, три минуты тщетного труда… Я буквально не дышал. Скоро ли? Я скорее отгадывал, чем слышал внутри какой-то шум. Отец хватал толстый плотничий карандаш и рисовал им на листке бумаги какие-то каракули, потом снова вращал диски, без конца пробуя и пробуя… Коричневая бумажка, исписанная непонятными знаками, танцевала в его трясущейся руке. Вдруг после многих часов работы… дверная плита толщиной в целую пядь приоткрывалась на полдюйма, должно быть, только за тем, чтобы показать, что и ее можно открыть. Тогда отец начинал вращать колесико и наконец открывал дверцу.
И тут появлялось содержимое сейфа – обычно деньги я документы. А однажды несгораемый шкаф оказался настолько набит фунтами стерлингов и долларами, перехваченными резинками, что мой отец, красный как рак, пустился в философию:
– Только глубоко порядочный человек согласится влачить жалкое существование, зарабатывая несколько мильрейсов, когда он мог бы осыпать себя золотом и в свое удовольствие распоряжаться мошенницей-жизнью!.. Надо только решиться на риск…
Высказавшись таким образом, он закрыл шкаф и ушел в пивную. Отец больше никогда не повторял этой мысли. Однако даже много лет спустя, когда он уже был в могиле, в моих ушах продолжали звучать его опасные слова.
Измученный безработицей и нищетой, я, следуя по стопам отца, тоже начал открывать несгораемые шкафы. Но в отличие от него делал это ночью, проникая в банк без ведома администрации…
