Пол Остер - Призраки
Отправляясь пешком на Манхэттен, подальше от Черни, он надеется вымотаться физически и таким образом выпустить пар. Он движется на север, погруженный в свои мысли, не глядя по сторонам. На 26-й стрит он вынужден нагнуться, чтобы завязать шнурок на ботинке, и тут, можно сказать, небеса разверзлись. Прямо на него, держась обеими руками за локоть мужчины, которого он видит впервые в жизни, и вся светясь от слов своего спутника, идет — кто бы вы думали? — будущая миссис Синькина! Замешательство сыщика столь велико, что он не знает, то ли ему еще ниже пригнуть голову, то ли, наоборот, встать во весь рост и поздороваться с той, кто уже наверняка (так с треском захлопывают перед тобой дверь) никогда не станет его женой. В результате, не сделав ни того, ни другого, он опускает голову и тут же поднимает, чтобы его узнали, но, видя, что она увлечена разговором, он вырастает перед самым ее носом, как черт из табакерки. Бедняжка вскрикивает от неожиданности, но узнает его только после того, как он обращается к ней по имени глухим, каким-то чужим голосом. Женщина застывает, но первоначальный шок быстро сменяется приступом ярости.
— Ты! Ты! только и может выдавить она из себя.
Прежде чем он успевает открыть рот, она начинает молотить его кулаками в грудь, выкрикивая, как помешанная, обвинения, одно страшнее другого. Он же просто повторяет ее имя, словно заклинание, призванное отделить ту, которую он любит, от этой обезумевшей, готовой его убить фурии. Ощущая свою полную беспомощность, он даже радуется этому граду ударов, воспринимая их как справедливое возмездие за свои прегрешения. Когда в дело вмешивается ее спутник, у Синькина мелькает мысль, что не худо бы ему врезать, но, пока он раскачивается, мужчина уводит несостоявшуюся миссис Синькину прочь, всю в слезах, и этим все кончается.
Эта короткая уличная сцена перевернула его душу. Придя в себя, он поворачивает домой с ощущением, что выбросил свою жизнь на помойку. Его бывшая пассия не виновата. Он бы и рад навесить на нее какое-нибудь обвинение, да не получается. Столько времени не давать о себе знать… она могла решить, будто с ним случилось самое страшное, а ей хочется жить, что на это скажешь? У Синькина на глаза наворачиваются слезы, но это не печать, а злость — он зол на себя за собственную глупость. В его руках был билетик под названием «счастье», и он его потерял, — это ли не начало конца!
По возвращении домой Синькин ложится поверх одеяла, чтобы еще раз проанализировать ситуацию. В какой-то момент он поворачивается к стене, и взгляд его падает на фотографию Золотова, коронера из Филадельфии. Он размышляет о давящей пустоте нераскрытого дела, о маленьком трупе в безымянной могиле, о Черни. Нельзя ли все же подобраться к нему, не выдав себя при этом? Должен ведь существовать какой-то план, может, даже не один. Хватит прохлаждаться, пора переходить к активным действиям.
Послезавтра надо отправлять очередной отчет, и он решает заняться им прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик. В последние месяцы его отчеты напоминали своего рода шифровку — один-два абзаца, голые факты. Не отступая от этого принципа, на этот раз, однако, он делает в конце туманную приписку, такой пробный шар в расчете получить от Велика хоть какой-то отклик: «Кажется, Черни серьезно болен. Возможно, он умирает». Заклеивая конверт, он говорит себе: все еще только начинается…
Спустя два дня Синькин с утра пораньше отправляется на Бруклинский почтамт, настоящий замок, откуда хорошо виден Манхэттенский мост. Все свои отчеты он отправляет на абонентный ящик 1001, и сейчас, словно невзначай пройдя мимо, он незаметно заглядывает в прорезь. В тесном ящике под наклоном в сорок пять градусов лежит белый конверт. Сомневаться не приходится, это его письмо. Кружа по залу, он поглядывает на ряды пронумерованных, хранящих свои секреты под индивидуальным шифром ящиков, твердо рассчитывая дождаться Велика либо его посланца. Люди приходят и уходят, открывают и закрывают свои ящики, а Синькин продолжает наматывать круги, делая время от времени короткие остановки. Все вокруг выдержано в желто-коричневой гамме, как будто осень со своими красками заполонила помещение. Приятно пахнет сигарным дымом. Так проходит несколько часов. Он проголодался, но упорно игнорирует требования желудка, говоря себе: сейчас или никогда. Всякого, кто оказывается в непосредственной близости от ящика 1001, он изучает с пристрастием, прекрасно понимая, что, помимо самого Велика, за корреспонденцией может прийти кто угодно — пожилая женщина, подросток, — а значит, никого нельзя сбрасывать со счетов. Но его версии мало чего стоят, так как к ящику никто не подходит. И после наспех сочиненных историй про потенциальных посланцев, их вероятную связь с Великом и/или Черни, их роль в этом деле и т. д. и т. п. один за другим все кандидатуры отпадают, уходят туда, откуда пришли.
Сразу после полудня, когда на почте становится тесновато, — пользуясь обеденным перерывом, люди спешат отправить письма, купить марки, да мало ли что, — в зал входит мужчина в маске. Сей факт поначалу остается незамеченным, так как аноним смешивается с толпой, но стоит ему очутиться неподалеку от абонентных ящиков, как Синькин делает стойку. В таких резиновых масках, изображающих монстров с рассеченным лбом, сочащимися кровью глазницами и жуткими клыками, разгуливают дети на Хэллоуин. В остальном мужчина ничем не отличается от других посетителей (серое твидовое пальто, красный шарф, обмотанный вокруг шеи), и у сыщика создается впечатление, что под маской скрывается не кто иной, как Велик. Это впечатление лишь усиливается, когда аноним оказывается в непосредственной близости от заветного ящика. А вдруг это плод расстроенного воображения? Может, один я вижу его, думает сыщик, и больше никто? Но нет, люди начинают смеяться и показывать пальцем на человека в маске. К лучшему это или к худшему, пока сказать трудно. Мужчина подходит к № 1001 и, повертев колесики шифра, открывает ящик. Так вот кого он так долго дожидался! Синькин направляется к анониму, еще не зная, что собирается предпринять, — скорее всего, сорвет с него маску. Но мужчина начеку: спрятав конверт в карман и закрыв ящик, он быстро озирается вокруг и, заметив Синькина, бросается к дверям. Сыщик — за ним, но у выхода форменная давка, и, пока ему удается протиснуться наружу, человек в маске, перемахнув через десяток ступенек, припускает по улице во весь дух. Синькин кидается следом и даже, кажется, начинает нагонять мужчину, но на углу тот успевает вспрыгнуть на подножку отъезжающего автобуса, и сыщик остается с носом, тяжело дыша и ощущая себя круглым идиотом в глазах множества зевак.
Через два дня приходит чек, к нему приложена коротенькая записка: «Давайте без глупостей». Не бог весть что, но Синькин рад и этой малости: наконец ему удалось пробить брешь в стене молчания, которой окружил себя Велик. Только вот непонятно, относятся эти слова к его последнему отчету или к инциденту на почтамте. В сущности, решает он, разницы никакой. В любом случае главное — действовать. Вносить, по возможности, сумятицу в привычный ход вещей, подкапывать гнилой фундамент под всем этим нагромождением загадок, пока искусно выстроенное здание не зашатается, чтобы в конце концов рухнуть, обратиться в пыль.
Синькин еще несколько раз приходит на почтамт в надежде увидеть там Велика, но все напрасно. Либо ящик уже пуст, либо никто не является за отчетом. Абонентский зал открыт двадцать четыре часа в сутки, а это значит, что шансов у Синькина, прямо скажем, не много. Второй раз «маска» в ловушку не угодит. Ей надо лишь дождаться, когда детектив уйдет. Не станет же он торчать в зале сутки напролет! Одним словом, Велика ему больше не подловить…
В целом же картина гораздо сложнее, чем он себе представляет. Почти год Синькин пребывал в убеждении, что он свободный человек. Хорошо ли, плохо ли делал свое дело, изучал Черни, оптимистично смотрел вперед в надежде на прорыв и ни разу за все время не задумался о тылах. Теперь же, после случая с человеком в маске и возникших осложнений, он не знает, что и думать. Кто поручится, что за ним самим не следят, что его не пасут точно так же, как он пасет Черни? Но если так, то он не свободен. С самого начала его окружили со всех сторон. По странному совпадению эта ситуация заставляет его вспомнить «Уолдена», и он листает свою тетрадь в поисках записанных цитат. «Мы большей частью находимся не там, где мы есть, но в ложном положении, — читает он. — Таково несовершенство нашей природы, что мы выдумываем положение и ставим себя в него и оказываемся, таким образом, в двух положениях сразу, так что выпутаться из них трудно вдвойне». С этим трудно не согласиться, и, хотя Синькину становится немного страшно, он уговаривает себя, что, может, еще не поздно соскочить с подножки.
Проблема в том, чтобы уяснить суть проблемы как таковой. Для начала, кто представляет для него большую угрозу, Велик или Черни? Если разобраться, Велик выполнил условия договора, чеки приходили регулярно, каждую неделю, поэтому ополчиться против него означало бы укусить руку, которая тебя кормит. А с другой стороны, именно Велик заварил эту кашу — фактически запер в четырех стенах и погасил свет. С тех пор он, Синькин, блуждает в темноте, ощупью ища выключатель, жертва собственного расследования. С виду вроде все нормально, одно непонятно: зачем это Белику? И тут мозг Синькина отказывается соображать. Этот простой вопрос ставит его в тупик.
