Алексей Олин - Иисус говорит: peace!
Я видел эти синие ребристые заборы. Суровые дядьки в касках на следующий день обрывают плакаты и обливают заборы ацетоном или бензином, не знаю. Чем-то таким.
Еще плакаты срывают конкурирующие организации.
– В вечном противоборстве хаоса и порядка кроется великий смысл, – пояснил Ильясов. – Первое время я пахал по две смены и почти не спал. Через день попадал в ментовку. Эти суки по ночам сильно голодные…
Менты – больная тема Ильясова. Он знает все их расценки. Им, говорит Ильясов, плевать на внешний вид города, общественный порядок или памятники старины, которые поганятся нашими плакатами. Все, что их интересует, – это мзда.
– Дань, – сказал я, захмелев. – Что такое перепуталось? Кто из вас татарин, а?
– Я на днях видел, как один жиртрест в фуражке несся по улице, догоняя шустрого гастарбайтера. А его товарищ уже высматривал новую жертву.
– Догнал?
– Пузо не позволило.
– Воюете?
– Да как с ним повоюешь. Мы даем, они берут. У моего знакомого однажды камень гашиша нашли. Раскрутили его по полной. А как он денег не сунет? Наркоман ведь…
– Порочный круг.
– Он самый. Гниль везде.
Рассказывая про свое житье-бытье, Ильясов поставил на плиту ведро с водой.
– Панк-рок, – сказал я, вспомнив Курта. – Зачем ведро?
– Клей пора варить. Брат приедет, и сразу на работу. У нас, ты не шаришь, секретная смесь. Чтоб отрывать было сложнее.
– Отдыхаешь хоть?
– В бильярд люблю поиграть. Расслабляет. Гитару вон купил. Для души.
– Как дальше планируешь?
– А вот не скажу тебе, – криво улыбнулся Ильясов. – Чтоб не сглазить. Есть наметки, поднимаюсь по чуть-чуть. Фирмочку думаю свою открыть… тачку подержанную присматриваю. Чтоб по районам, не парясь, мотаться.
– Значит, проблем нет?
– Проблемы есть всегда. Разборки с конкурентами. Тут недавно на пустыре одном разбирались. Я загасил одного. Не до смерти, но так, нормально. А видишь, чей-то дружок оказался. Закопать меня нынче обещают…
– Когда хотят закопать – закапывают, а не обещают.
Ильясов всыпал в ведро секретную смесь и помешал деревянной лопаткой.
– Ты, я вижу, до фига чего понимаешь! – сказал он.
– Ладно, не заводись. Извини. Поздно уже. Я пойду, наверное.
– Ну, давай, – смягчился Ильясов. – Заглядывай. Если хочешь, и тебя устрою…
– Я подумаю.
Предбанник был завален плакатами. В центре находился самый настоящий камин. Из кирпича, с трубой. Вместо дров валялись смятые пивные банки.
– Топить пробовал?
– Да на х… надо.
– Пока, – сказал я, и мы пожали друг другу руки. – Звони.
Я вышел на улицу. Было морозно, и у меня начали стучать зубы.
В голову лезли посторонние мысли. Например, вспомнилось, что Ильясов в девятом классе выиграл областную олимпиаду по математике и на радостях сообщил мне, что станет великим ученым, как Ньютон, и откроет какой-нибудь новый закон природы.
9.
Яблоко, брошенное Куртом, ударило меня в лоб. Отскочило под установку и осталось там лежать. Будет там лежать, пока не наступит период полураспада.
– Ты заснул, что ли?
– Не знаю. Слушай, давай завтра! Со всеми. Что-то я сегодня…
– А для кого я тут целый час распинался?
Вопрос был риторический. Я не ответил.
Взял палочки и сыграл несколько рудиментов. Звук был мертвый. Резко оборвал дробь, придержал разболтанный пружинник. Палочки легли поперек рабочего барабана, упершись в обод. Курт покачал головой, снял шляпу и выдернул провод из гитары. Щелкнул выключателем на комбике. В подвале здания исторического института сделалось тихо. Я боюсь тишины в репетиционных подвалах. Нас пустили сюда за бесплатно хорошие знакомые, чтобы отработали программу перед записью. Нашелся добрый дядя продюсер, который предложил записаться в столичной студии. Где записываются наши отечественные рок-звезды. Он был готов потратить на проект-группу Курта немыслимые для нищего андеграунда деньги. А их ударник Дэн неожиданно сгинул в запое: не брал мобильник и не ходил на репетиции. Погоняло: Синемор Купер.
Однажды Синемора отправили пластики на бочку покупать, дали денег, он пошел за угол в магазин и пропал на месяц. Все думали: погиб. А он объявился через месяц и как ни в чем не бывало! Только ни денег, ни пластиков. В общем, Курт быстро нашел меня и пригласил сотрудничать. Дэна единогласным решением группа решила выгнать. Он, конечно, замечателен в техническом плане, гораздо опытнее меня, но слишком ненадежный.
И вот я тормозил. Курт из-за этого переживал.
– Что с тобой происходит? Завтра что-то изменится?! Я же специально тебя сегодня позвал вдвоем поработать. Разобраться. Ты все последнюю неделю халявишь. Тебе песня не нравится или что? Мне просто, по-человечески, интересно…
– Я не халявлю.
– А что ты делаешь?
– Не знаю, – сказал я, встал из-за барабанов и прошел к дивану.
Упав на подушки, взял с чайного столика музыкальный журнал, принялся листать.
– А кто знает? – не отставал Курт. – Я будто перестал тебя чувствовать. Но ты ведь не сопливый первогодка. Я знаю, как ты можешь играть! И чего ты молчишь? Да положи ты этот гребаный журнал и ответь наконец!…
– Не знаю, – тупо повторял я. – Если ты захочешь взять другого ударника – я пойму.
– Да в жопу себе засунь это понимание. Если бы хотел – я бы с тобой щас тут отношения не выяснял. В этом городе – два барабанщика, с которыми я могу делать музыку. И вы что, издеваетесь, суки, надо мной?! – рявкнул Курт и швырнул свою репетиционную шляпу на синтезатор. – Один пьет, как скотина последняя, второй – сопли жует. Положи, я тебе говорю, журнал, или я тебя его сожрать заставлю…
Я вернул журнал на стол. Поднял глаза на Курта. Мы долго смотрели друг на друга. Затем Курт отвернулся, махнув рукой. Я собирал пальцами в гармошку ткань покрывала. Курт подобрал шляпу, нахлобучил ее, схватил со стойки акустику и ушел с ней в другой угол. Вскоре из угла донесся нервный псевдоирландский мотив.
Я разглядывал сводчатый потолок. Стены в плакатах. Красные абажуры и винил на полке. Крошки печенья на столе. Последний пузырек, рванувшийся вверх со дна стакана, на треть наполненного выдохшейся минералкой.
Лжец, говорил я себе. Ты врешь, ты знаешь, в чем причина. Почему твоя игра расходится с игрой Курта. В имени причины шесть букв.
Образ Полины я складывал для себя, будто мозаику. Жадно ловил ее взгляд, любое движение. Запоминал привычки. Она не ставит цветы в вазы. Тюльпаны, появившиеся в комнате поздней осенью, стояли в трехлитровых банках на полу. Терпеть не может, когда творческие профессии: художник, писатель, фотограф – переводят в женский род. Художник, а не художница. Она любит тру-союзные мультики: “Жил-был пес”, “Большой Ух”, “Ежик в тумане” и разные другие. Верит в привидения и переселение душ. Когда что-то пересказывает, вспоминая, то поднимает глаза к небу. Если курит – смотрит на огонек сигареты. Она умеет неслышно подкрадываться. Она, она, она…
Я зачастил в гости к Полине. Хотя приходил как будто бы к Курту по делу. Сколько нелепых дел я навыдумывал! Мне нужно было ее видеть. Жизненно необходимо.
Полина стала моим наркотиком. Все равно что воздух.
Но после той, первой ночи я больше никогда не оставался у них ночевать.
Странная мелодия оборвалась.
– Покурим?
Я кивнул. “Покурим” означало, что Курт покурит, а я буду пассивно вдыхать дым.
Он отложил гитару, включил гирлянду, развешанную по периметру репетиционного подвала. Лампочки замигали. Мы, поочередно отодвинув занавеску, сделанную из канюль шприцев, вышли в коридор. Затем свернули в катакомбный закуток, где было темно и пахло отсыревшими книгами. Под нашими ногами закалялась сталь, мы давили французских классиков и поэтов Серебряного века. Курт щелкнул зажигалкой. Его лицо, освещенное на долю секунды зипповским пламенем, выглядело зловеще.
Он сбивал пепел на книги. Серая пелена забвения.
– Напиться хочу, – сказал он.
Я опять кивнул.
– У тебя бывает такое чувство, что все бессмысленно? Вот до тошноты. И все твои тексты, песни, любое творчество – это чушь. Никому ничего не надо. Пусть даже тот продукт, который ты производишь, действительно заслуживает внимания. И даже если он его получает. Что с того? Срок годности рано или поздно истечет. А потом – плесень!…
Он пнул раскрытую на середине книгу. Бальзак?
– Пережди. Не предпринимай в этот момент ничего. Скользи по течению, и оно куда-нибудь тебя вынесет. Всегда выносит.
– Значит, бывает…
– Что за мелодию ты сейчас там играл?
– Как тебе?
– Мне нравится.
– Новую придумываю. Текст застопорился. Пять строчек осталось.
– Попробуй не придумывать.
– В смысле?
– Когда придумываешь, то не слушаешь. Хватит на сегодня.
– Без пены, сладкий, – сказал Курт. – Пособачились, и будет.
10.
Мопс по фамилии Ласкер положил голову на мою ногу в тапке и стал пускать слюни. Стряхивать его – занятие бесполезное. Пес так же хитер и настойчив, как его человеческий тезка. Доктор философии и математики, немецкий еврей Эммануил Ласкер – второй чемпион мира и признанный шахматный индивидуалист – умер вовремя, в 1941 году. Мастер эндшпиля благоразумно почил в Нью-Йорке. Игра на деньги в немецких кафешках по молодости научила его гибкости ума. Он был мудр, как змей, и прогибал соперников тем, что делал вид, будто сам под них прогибается. Эти сведения я почерпнул из тоненькой книжки для юных шахматистов. Еще скачал особую программку и втихаря ежевечерне сражался с компьютером, минимум трижды. Мне хотелось во что бы то ни стало выиграть у мистера Штыка.
