Ромен Гари - Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху)
Али Рахман улыбнулся.
— Вовсе нет. Я, возможно, поеду в Англию и буду там изучать новые методы ирригации пустыни, но я, конечно же, вернусь сюда, чтобы служить своей стране как обыкновенное частное лицо. Я, знаете ли, всем сердцем разделяю новые идеи. Я за демократию…
Стефани взглянула на него с жалостью. Бедняжка. Он так отчаянно старается не отставать от жизни… Но если судить по серьезности, вернее, по печали в его красивом взоре, не все идет так уж гладко. Чувствуется, что под английским блейзером продолжает жить принц древних империй…
Он показал им дворец. Несмотря на атмосферу выставленного на продажу дома, и на «тронный зал», где трон, викторианское кресло из красного плюша, неумолимо напоминал об английских ягодицах и Артиллери-мэншенз,[26] искусство Омейядов[27] проявлялось то здесь, то там в красоте мозаик, гармоничных пропорциях, коврах, а главное, в том необыкновенном архитектурном чутье, позволявшем повсюду отыскивать прохладу и тень, которое эти сыны пустыни донесли до Гранады. Во дворце было слишком много подушек, а стулья и кресла выглядели неуместным вторжением в образ жизни, веками не знавший им применения. Повсюду стояли очень красивые сундуки, хранившие, наверное, настоящие сокровища, по стенам вились восхитительные по изяществу и цвету мозаичные надписи, а в мебели, привезенной с Запада, чувствовался кричащий дурной вкус выскочки. Но от чего у Стефани перехватило дух и что наполнило ее одновременно и восторгом и страхом, так это оружейный зал.
Через него, казалось, прошли все воины на земле — и навсегда оставили в нем свой след. Здесь были великолепные доспехи — некоторые из них относились к эпохе Крестовых походов, — а стены были увешаны холодным оружием всех времен: саблями, кинжалами, копьями; вне всяких сомнений, это была самая полная частная коллекция орудий, которые со дней основания веры служили для того, чтобы кромсать тела и резать глотки.
Стефани никогда не видела более зловещих предметов. Они исходили ненавистью, кровожадностью и безжалостностью. Ее охватило возмущение, даже негодование. Эти, казалось бы, неодушевленные вещи жили своей жизнью — настолько громко и пылко заявляли они о своих смертоносных намерениях. Никакое огнестрельное оружие не могло соперничать с их силой и выразительностью.
Здесь была представлена вся история человечества, начиная с первых полей сражений. Были тут сабли в виде полумесяца, которые исламские завоеватели называли «райскими клинками», кривые турецкие сабли, коварные флорентийские шпаги, похожие на гадюк, тяжелые мечи крестоносцев, с виду — благочестивые кресты, ожидающие момента, когда их наконец-то всадят в грудь врагов христовых…
Стефани не была склонна к болезненным порывам воображения, но это холодное оружие, казалось, наполняло огромный зал рыданиями, предсмертными криками и последними мольбами. Не было на земле другого места, которое бы столь романтически повествовало о бойнях, отрубленных головах и конечностях.
Бррр.
— Мой юный принц, вам не следует сюда заходить, — проворчала она. — Это уродует всех нас…
— Но это всего лишь музейные экспонаты, — сказал Али.
— Ну и что, черт возьми, — возразила Стефани. — Глядя отсюда, даже Карден, Диор и Живанши кажутся благодетелями человечества…
Бобо был на вершине блаженства.
— Какое восхитительное место! — воскликнул он. — Я вижу, что ваш почтенный отец был настоящим знатоком.
Юный принц согласился позировать для снимков в обществе Стефани, которая сменила десять разных туалетов; в качестве фона Бобо любовно выбирал самое смертоносное оружие. Принц согласился надеть парадные одежды. Когда он облачился в длинную парчовую тунику, расшитую серебряными нитями и жемчужинами, надел на голову белый тюрбан, шлейф от которого падал ему на плечо, и заткнул за пояс большой изогнутый кинжал — джамбию,[28] его лицо внезапно утратило свою обворожительную юношескую свежесть и показалось более суровым и даже жестоким. Стефани вспомнила, что величайшему завоевателю всех времен Александру Македонскому было всего лишь шестнадцать, когда за его спиной остались поверженные империи…
— Сколько вам лет, Али?
— Скоро будет пятнадцать…
Он бросил на Стефани чуть мечтательный взгляд и, поколебавшись секунду, произнес:
— Если бы мы все еще жили при монархии, то у меня бы уже была жена.
Осмотр дворца занял у них два часа. В этом было что-то трогательное: принц-ребенок жил один в ста двадцати двух огромных комнатах. Ни семьи, ни друзей: никого, кроме армии слуг.
Между тем был один человек, который всюду следовал за принцем — более странных существ Стефани еще видеть не доводилось. Это был своеобразный восточный — укрупненный и улучшенный — вариант одного из тех борцов кетча, которым тем больше платят, чем они страшнее. Его голова, плечи и руки нарушали в своей совокупности все пропорции, присущие человеческим существам, и придавали ему вид архаичный и как бы незавершенный. Он наводил на мысль о Вавилонии, боях гладиаторов и больших бронзовых статуях Непала. Кожа у него на лице была натянута так туго, что словно бы прилипла к костям, после чего в чертах не осталось и следа выражения, и определить возраст стало невозможно. Череп, прикрытый желтой тюбетейкой благочестивых шахиров, или «гази»,[29] был совершенно лишен волос, а белки глаз под медлительными черепашьими веками отсвечивали желтизной старой слоновой кости. Взгляд был неподвижным, каким-то жидким и застывшим одновременно, подобным тем прудам со стоячей водой, где развиваются жизни темные и скрытые. Он был одет в некое подобие распашного жилета из синего шелка, в турецкие шальвары того же цвета; талию опоясывал традиционный красный бахд шахиров.
— Кто этот невероятный удав?
Али повернулся к явлению из древних времен, которое стояло позади него, скрестив руки, и улыбнулся.
— Это любимый слуга моего отца. Он меня вырастил и никогда со мной не расстается. Его зовут Мурад.
— Стефани, дорогая… — прошептал Бобо с умоляющим взглядом.
Стефани вздохнула и пошла надевать оранжевый костюм от Унгаро. Бобо сделал около двадцати снимков Стефани в компании с этой гигантской черепахой, которая во время съемки сохраняла полную невозмутимость.
— Он восхитителен, ну просто восхитителен! — лепетал Бобо, прильнув глазом к видоискателю. — Если вы когда-нибудь надумаете с ним расстаться, Ваше Высочество, я его у вас куплю…
Массимо дель Кампо насмешливо фыркнул и загасил сигарету о ширазскую бронзу.
— Прежде он носил титул «меченосца», — сказал принц. — Его обязанности состояли в том, чтобы обеспечивать личную охрану имама… он спал у его двери. В некоторых особо торжественных случаях он выполнял также роль палача… На эту работу был большой спрос.
— Как интересно, — проговорила Стефани с несколько натянутой улыбкой и полным отсутствием искренности. Она была возмущена и чувствовала себя полной лицемеркой. В голове не укладывалось, как можно доверить ребенка такой няне. Палач в качестве товарища игр… Она с ужасом подумала, какие игрушки он давал мальчику…
— Знаете, он очень милый, — сказал Али, который почувствовал ее неодобрение.
— Я не сомневаюсь, — вежливо откликнулась Стефани.
Она старалась не смотреть на старого великана, но из-за своих усилий еще острее ощущала его присутствие. Разок-другой она украдкой взглянула на него, так как лучше уж было его видеть, чем чувствовать у себя за спиной. Самым отталкивающим в этом восточном Франкенштейне был рот: линия губ изгибалась полумесяцем, правая сторона была явно длиннее левой — и от этого создавалось впечатление, будто она была прорублена ударами тех джамбий, что все они здесь носили за поясом, на животе. Казалось, что так природа отметила его лицо самим символом ислама.
— Никто не был так предан моему отцу, как Мурад, — сказал принц. — Он навещал племянников в горах, когда толпа завладела дворцом и схватила имама… Если бы он был здесь… Он дрался бы до последнего. Мне потребовались многие недели, чтобы получить у правительства разрешение вернуть сюда Мурада. Знаете, это легендарный воин. В тринадцать лет он уже сражался на стороне Ибн Сауда…[30]
Он, должно быть, осознал, что говорит о прошлом с излишним жаром, и несколько смущенно улыбнулся.
— Это человек из другого века… Он не способен понять, почему я встал на сторону нового режима и демократии. Я уверен, что в глубине души он мне этого не простил… Вначале он уговаривал меня укрыться в горах среди шахирских племен, которые очень преданы мне, и начать священную войну против нечестивого режима тех, кого он называет бывшими рабами… Теперь он молчит, так как знает, что я никогда не совершу такого безумства… Я провел четыре года в Англии. И я не жалею о прошлом, поверьте мне.
