Сергей Шаргунов - Вась-Вась
Я лежал в ней, наслаждаясь невесомостью, и гладил правую тяжелую грудь. Сдавил сосок. Капля молока, зрелая, резво выкатилась и побежала, делаясь невидимой, превращаясь в каплю озноба.
Так бывает даже с самым ярким событием – чем дальше, тем оно бесцветнее, пока не сольется с пустотой.
Звонок в дверь. Я подскочил.
– Уже пора? – Аня была недовольна.
Это приехал Вася. Он остался в носках и проследовал за мной в комнату.
Аня, наспех одевшись, оглаживала постель. Ребенок лежал на дне мелководного прозрачного сна за толстыми деревянными прутьями. Вася наклонился, и губы его поползли умиленно. А разве можно не умилиться тому, чье личико под немой пеленой сна, этой синей соске, подрагивающей, как поплавок, этой люльке, похожей на легковесную ладью?
Васины губы разошлись, обнажив белую зависть:
– Везет ему, крещеный! В таком возрасте, если умрешь, сразу в рай. Главное – покрестить успели!
– Что? – изумилась Аня.
– Не шути так… – Я смял его выше локтя и повлек от колыбели. – Попьем чайку!
– Да вы не думайте. – Вася смешливо упирался. – Он до ста доживет. Умрет монахом-отшельником…
– Чай черный, зеленый? – Аня дернула его за другую руку, и мы перешли на кухню.
Вася не садился, он вращал глазами, что-то выискивая в воздухе. Наконец он поймал бумажную иконку Николы, приставленную к вазе,
у потолка, на висячем шкафчике, и глаза его посвежели.
– Кто молитву читает?
– Какую молитву? – не поняла Аня.
– Ты же чтец, – сказал я.
Он перекрестился и начал “Отче наш”. Громким, четким голосом. “Приидет царствие” – во рту прокатились две выпуклые “р”.
– Особо нет ничего, – заметил я виновато.
– Что Бог послал… – Вася поднес к зубам бублик, отхватил, зажевал с убывающим хрустом.
– А кто его знает – есть он или нет, Бог, – вдруг сказала Аня.
Вася исказился. Губы спрятались в нитку. Он прожевал. Заговорил понуро и твердо:
– Так. Там в машине Любка моя. Прошу при ней ни слова в таком роде. Прошу. – Он отложил половинку бублика на скатерть и теперь переводил серебристые страдающие глаза с меня на жену. – Как молоды мы были! И я таким же был. Оба родителя не верили. Мать до сих пор церкви противится. Еле ее уламываю раз в месяц ходить.
– Может, еще уверует… – вздохнула Аня, гася раздор.
– Уверует… – передразнил Вася. – А что такое вера? Это уверенность. Уверенность – это не идея. Это истина. Главное – все доступно! Ты сделал шаг – Бог два. Ты руку протянул – у тебя меч в руке.
– Меч? – спросила Аня тревожно. – А любовь? – спросила она чуть томно.
– “Любовь, любовь” – говорят они, а любви не имеют… Скажи обмазывающим стену грязью, что она упадет! Кто не крестится – тот осужден будет!… – Он распалялся. – Я был язычником до тридцати семи лет. Школа, армия, институт, женитьба, ребенок, Америка. А Бог смотрел и ждал. Однажды зашел я в Интернете на один сайт православный. Скучал я по России, начал смотреть. Кликнул раздел “Русские иконы”. Той ночью мне явился Спаситель. Прямо как с иконы. Волосы прямые, будто влажные. Хлеб дает. Помню даже какой! Бородинский! Зерна, и запах душистый, не спутаешь. “Ешь!” Я проснулся среди ночи. До утра в ванной отмокал, глаз не сомкнул и знал уже ясно, что с новым днем начнется новая жизнь. Я понял: пора! В тот же день стал готовиться к возвращению. Через месяц я был алтарником в Москве.
– Жена не спорила? – спросила Аня.
– Она меня всегда слушала. – Зыркнул исподлобья: – Если что – Бог выше домашних.
Встали. Он прочитал благодарственную молитву.
Аня снесла спящего младенца вниз. Вася и я тащили поклажу. В машине сидела светловолосая девочка с медленным серьезным лицом, похожая на оперную снегурочку. У нее был потешно насуплен лобик, который она, очевидно, хотела скорее наградить тем же крестом морщин, что у папы. Взрослые груди виднелись сквозь серую майку, пропотевшую в подмышках.
– Миленький какой! – завелась она и заученно заканючила: – Пап, как бы я хотела братика!
Вася похлопал бородатое лицо витязя. Славный звон пощечин.
– Разморило. – Он хлопал все мягче и остановился, когда проступила первозданная наивная улыбка.- Я такой соня, совестно признаться! Днем обязательно сплю. После обеда. Привычка с детства. Сегодня не поспал и сам не свой.
Аня, прижимая ребенка, забралась внутрь.
– Ну, пока… – Я был растерян, не поцеловал их, просто махнул. Дверь захлопнулась.
– ?Хорошая машина! Крепость! По всем нашим дорогам провезет… Давай, молись Богу, чтобы тебе открылся. И всем русским святым! К отцу ходи в храм! Сергун, верь! Протянешь руку – и получишь меч! Ты шаг – Бог два! Донт вари! Би хэппи!
Вася обхватил меня и троекратно расцеловал. Губы его работали с уверенностью резиновых присосок.
Он громыхнул дверцей. “Хаммер”, взревев, сорвался с места, возведя за собой крестный ход тополиного пуха.
Я глядел вослед и чувствовал, что за рулем никого нет…
С тех пор пролетело два месяца. Июльский вечер переполз в ночь. Над нами скрипели, укладываясь, Петя и Ульяна.
– Ань… – Я губами нащупал ее имя в темноте.
– Да, милый? – Она лежала головой у меня на плече.
– Почему хорошие страдают?
– Вася, – догадалась она. – Жалко его.
– Он, наверное, этой болезни ждал.
– Поправится еще…
– Думаешь, он хочет?
Я обнял жену, она была жаркая. Долгожданная. Она пахла двумя месяцами природы. Сырой шелушицей березы, растертыми лепестками шиповника, изумрудной кровью крапивы, душными фонтанчиками жимолости и еще сотней диких и нервных запахов. Ее тело было летом, и я сейчас обнимал лето. Вчера она мылась в баньке, но сегодня рой запахов с жадным рвением облепил ее заново, липкую от солнца.
Я прыгнул рукой, и – дневная догадка была верной! – в паху обрито, колючки.
Я водил ладонью, чешуя царапалась, горячая.
– Колется?
– Ужасно!
Я показал во мрак:
– Ань, что там краснеет? Глаз беса?
Она встрепенулась и села:
– Где?
Легла обратно и успокоенно сказала:
– Это от комаров. В розетке горит.
– Не боишься ничего?
– Ты что! Боюсь…
– Бесов?
– Не надо…
– Боишься?
– Да, – признала слабым голосом.
– ?Боишься, боишься… – лепетал я, заграбастав ее груди, легонько грызя горячее ухо и начиная балдеть. – Сучечка… – Я набросился, придавил, всматриваясь в ее темное лицо. – Давай! – ущипнул колючую нижнюю кожу.
И она помогла мне.
Я сотрясал ее с сокрушительным восторгом.
Перевернул. Теперь она была выше, на корточках. Ее лицо, плохо видное, было новым. Совсем чужим.
– Хватит, – сказала она чужим голосом.
– Что?
– Я больше не могу-у-у…
Я представил, что она – Наташа. Послушная, покоренная. Она садится раз за разом. Раз-два-три. Садится на живот мне. Я окунул пальцы в ее волосы, темные, волнистые, ласковые на ощупь.
– Дай я слезу! – Голос плаксы.
Она соскользнула. Встала на колени и заботливо приклонила голову.
Она продолжалась для меня как Наташа. Наташа – гадина. Мразь послушная, рабыня. Пока твой муж в вагончике храпит в беспамятстве. Язык скотины! Сейчас. Еще. Сейчас!
Летний яркий день, тяжелый и обильный, умер.
Я лежал, опростившимся пустым сознанием касаясь ночных пределов будущего дня.
Отдышался, окрестил кровать, стены, потолок, колыбель в двух шагах от нас.
Сверху шумело и скрипело. Взорвалось победное “апчхи!” – очередной клич Пети, звонко пожелала здоровья Ульяна.
– Вася, – нащупал я имя в темноте. – Я думаю, болезнь для него благословение. Каждому дается по вере.
– А жена его? Дочка? – зашептала Аня. – Их нельзя оставить одних. Бог не допустит.
– Может, он так Бога любит, что бежит к нему вприпрыжку. Помнишь, он говорил: я – шаг, Бог – два.
– Не помню, нет.
– Ань?
– Да?
– Я тебя люблю. И Ваню люблю.
Мы лежали и засыпали. Мы удалялись каждый в свой сон. Засыпая, я со смиренным сожалением знал, что сны наши не совпадут, как не пересекутся параллельные прямые.
Сны будут рядом, как наши головы на подушках, но не сольются в единственный сон для двоих.
Мне приснился городской дом из детства, второй этаж, в окне?- весна. Первые листочки, клейкие, склеивают веки, если пристально смотреть. Сон в окне. Сон во сне.
Была Пасха. Крупный план. Темно-коричневый кулич с белоснежной глазурью на макушке и много яиц, простых, луковых, разрисованных цветными карандашами моей детской рукой.
Крупный план. Букет столовых серебрящихся приборов на красной скатерти.
Звонок в дверь.
– Христос воскресе! – закричал я вместо “кто там?”.
Жозефина стояла на лестничной площадке. Я сразу узнал ее. Облик ее был невнятен, но она пришла из прежних снов.
– Я очень добрая, мой отрок! – Нежная музыка речи.
Следующий кадр. Гостья стала четче, но с лицом Наташи. Она откусила половину от широкого куска кулича, крошки посыпались, упали на скатерть и на ее зеленое платье, снежинка забилась в декольте.
