Анатолий Приставкин - Радиостанция«Тамара»
Но и это не самая главная, что ли, проблема. А вот быть таким, чтобы все это делать и «голосить», как выразился кто-то у нас, на весь белый свет, не обращая никакого внимания на все названные мной обстоятельства, делая вид, будто бы их нет, это чего-то стоило. Хотя я знал, я был просто уверен, что в нашей сонной лаборатории таких именно личностей нет.
Своих-то я знал всех. Думал, что знал.
Но чтобы себя лишний раз проверить, я обвел взглядом лабораторию, пытаясь еще раз на глазок прикинуть, кто из сидящих в этой рабочей комнате, огромной, как баня, она и создавалась, судя по всему, для целей иных, с каменным холодным полом, с окном, серым от копоти, занимающим два этажа и неподсильным для протирки… Кто из моего окружения способен на… преступление? Нет, это не из моего лексикона. Хотя и другое словцо – «проступок» тоже не подходило. Можно бы назвать так: способен на ГЛУПОСТЬ? На – ДЕРЗОСТЬ? НАГЛОСТЬ? НАХАЛЬСТВО?
СУМАСБРОДСТВО? На этот ИДИОТИЗМ. В последнее, кажется, вмещались и все предыдущие, именно ИДИОТИЗМ, потому что в нормальное сознание нормального человека происходящее никак не укладывалось. Оно было из разряда невозможных. Но если оно все-таки было, значит, было вопреки норме и всему, что мы понимали, а значит, мерить привычными мерками тут не приходилось. А вот других мерок мы, да и лично я, не знали. Я был такой же не идиот. То есть не глуп, не дерзок, не нагл, не нахален, не сумасброден и сумасшедш, КАК МЫ ВСЕ. Да кто же из нас, в конце концов, выродок? ОН или МЫ? А если все-таки ОН, то за что НАС-то трясут?
Мы-то в чем виноваты? Выходит, ЕМУ надо своей такой же, как он, идиотке Тамаре (иначе ее и невозможно представить) объясниться в лучших чувствах, а за задницу будут брать каждого из НАС, кто явно НЕ ОН, и каждую, кто явно НЕ ТАМАРА?
Но так ли я прав, занятый собой и мало, как все мы, осведомленный об остальных?
И опять, как бы почти невзначай, стрельнул я глазом вдоль комнаты. В самом дальнем углу, обложившись со всех сторон громоздкой, давно отслужившей аппаратурой, сидит Николай Иванович, старый пердун, кулак недорезанный, жмот и молчун, у которого снега зимой не выпросишь, не только шурупчик какой, хотя и шурупов, и винтиков или шайбочек у него припасено и разложено по калибру по всяким коробочкам больше, чем на всем нашем лабораторном складе. Он, как рак-отшельник, залез в свою железную, сооруженную им ракушку и, не вылезая даже на обед, кудесит, чинит старые часики, под видом работы собирает, разбирает моторчики, жирографы, триммера. Его-то лично никакая «Тамара» не волнует. Уж точно! А рядом с ним, по левую руку, Носов вместе со своей любимой грыжей; длинный, нескладный, в волейболе он мячи, как гвозди, заколачивает, но в сборной лаборатории играть не станет, уж очень любит он себя и очень печется о своем здоровье; не дай бог, вскочит прыщ на носу, тотчас в панике бежит в поликлинику просить больничный, и смотрит поминутно в зеркало, и ноет, что переутомился, что заразился сифилисом в нашем грязном буфете. Но он туда и не ходит, а носит с собой картошечку в баночке с крышкой, а ложку, прежде чем приступить к трапезе, протирает спиртом, который тоже носит в кармане в пузыречке.
Носов передатчик, возможно, и соберет, но передавать (то есть «голосить», как сам он выразился) никогда в жизни не станет. Тут надо любить кроме себя еще кого-то, ну хотя бы ту же Тамару. Да и для здоровья небезопасно.
Спиной к Носову сидит небезызвестный алкаш Грянник, он уже с утра поддал и оттого приветлив, сонливость у него наступит позже, как раз к приезду «гостей».
Но они Грянника не интересуют, как и вся их копошня с поиском передатчика. А появись у него, скажем, такой передатчик, он бы его в первый же день пропил.
И Тахтагулов, башкир, его стол ближе к двери, между Грянником и мной, хоть приборист, у него всякие там спидографы и барографы, но скорее передатчик создашь из утюга, чем из них, да и голос у него далек от левитановского: твоя моя не понимает! Вот инженер Ванюшин, очкарик скрюченный у двери, – другое дело.
Он, наверное, в день рождения вместо соски конденсатор сосал и радиоволны во всем их многообразии впитывал вместо витаминов и детских смесей, такой он весь прямо наэлектроненный. Сидит, обложенный схемами, любуется, как картинами Пикассо, и видит в них красоту и гармонию, которая другим недоступна!
Но, погрузившись однажды в свой электронный многоволновый мир, Ванюшин ничего вокруг не помнит, не только о каких-то передачах, но и о том, что в Питере в семнадцатом году произошла заварушка, вряд ли слышал. А если и услышал, пропустил бы мимо ушей и тут же забыл. Да и в буфете, если бы вместо винегрета по ошибке положили бы триодов и диодов, а сопротивлениями заправили, он проглотил бы и поблагодарил за вкусный, натуральный обед.
Ну, вот и все, кто сидит на первом этаже, не считая дам, то есть Тани, Риты, Люси да еще уборщицы-старушки Паши и аккумуляторщицы Любки, знаменитой тем, что слесарь из подсобного цеха, профессиональный трахальщик по имени Вася, драл ее, положив прямо на аккумуляторы, всю задницу ей разъело кислотой, а она даже не пикнула. Это потом ее лечить пришлось, такие вот страсти бывают в нашей лаборатории! Но тут и радиостанции не надо, всем все в подробностях и так известно.
Остальная инженерия, располагающаяся на втором этаже, хоть и специалисты вроде Трубникова или Ванюшина, который из-за экспериментов у нас застрял, все они, по заверению того же Трубникова, «вумные, как воблы, и вопытные, как вутки». Но все это «техретически», как утверждает уборщица тетя Паша. А она цену нам знает. А значит, без нас они там наверху никакой передатчик не склепают. К их вумным головам чужие и ловкие руки нужны.
Да, вот еще запамятовал, что болтаются у нас два бездельника-практиканта из авиационного института, которым нужно за время практики организовать себе дипломные работы. Но они ребята современные и резонно считают, что дипломы каким-то образом сами возникнут из наших разработок, и поэтому ничем не заняты, кроме бильярда. Впрочем, по сонным рожам практикантов ясно, что думать – не самое любимое их занятие. Успешно закончив институт, они пополнят наши ряды, и никому от этого, особенно же авиации, хорошо не будет. Те, что пришли в лабораторию до них, были не лучше, но вот же сидят и не гундят и даже по временам, как бы очнувшись, толкают науку, правда, неизвестно в какую сторону. Но уже одно это дает стопроцентную гарантию, что наши балбесы никакого радио типа «Тамары» не изобретут, а если бы нечаянно изобрели, то вещать бы не стали. Это точно.
Собрали нас в конференц-зале, на втором этаже. Пришли все, даже из других лабораторий, потому что ждали не только проработки, но каких-то сведений или подробностей, да и занятно было публике за счет работы организовать себе маленькое развлечение. Но никакого развлечения не получилось. Объявился мужчина неопределенных лет, чуть седоватый, в штатском, по виду похожий скорее на бухгалтера, чем на майора госбезопасности, хотя все уже знали, что он майор, а вместе с ним пришел и начальник лаборатории Комаров, как всегда молчаливо-грустный, и некая Люся – девица из первого отдела. Человека представили: Андрей Андреевич, и он без предисловий, поглядывая на часы, стал популярно объяснять, что явление «Тамары» – никакая вовсе не случайность и не хулиганство, а хорошо организованная диверсия вражеской агентуры, и все силы брошены на поимку и ликвидацию данной организации. Но вот вопрос, который невозможно не задать самим себе: как в нашей среде, в нашем обществе могло появиться такое чрезвычайное и опасное явление, как эта радиостанция? И не потеря ли всеми нами бдительности тому причина? И бдительности, и дисциплины. А может быть, и нашей идейности?
Штатский майор Андрей Андреевич заглянул в бумажку, которую ему подвинула Люся, стервозочка с милым улыбчивым лицом, ее отвратительный характер выдавали тонкие, всегда поджатые губы, и стал приводить примеры из жизни нашей лаборатории, как-то: несвоевременные уходы с работы, плохой учет деталей, взятых со склада, и очевидное их разбазаривание и вообще – пренебрежение законами о сохранении тайны, когда схемы валяются на столах, а на особо секретную локаторную площадку могут пройти все кому не лень. Там даже чьи-то козы пасутся! Вот до чего дошли!
– А чего их секретить, локаторы-то американские? – спросил Ванюшин, он сидел в первом ряду и листал журнал «Радио», вовсе не делая вид, что это словоговорение его хоть как-то интересует. Штатский майор внимательно посмотрел на Ванюшина и спокойно ответил:
– Вот и видно, что товарищ хоть и наукой занимается, а не понимает, как важно сохранять научную тайну. Локаторы, может, и американские, я этого не знаю, но зачем потенциальному врагу, который где-то рядом с нами, знать, что у нас нет других локаторов? Зачем, спрашиваю, ему знать об этом? – он строго осмотрел нас всех и, не повышая голоса, добавил: – Чувствую, что некоторые товарищи не прониклись серьезностью ситуации, а жаль, очень жаль… В поселке появилась масса самодельных приемников, настроенных как раз на волну «Тамары», и не только «Тамары», там и «Освобождение», и «Голос Америки»… То есть станции, от которых постоянно исходят ложь и клевета. К нам попало несколько таких самоделок, и мы сейчас пытаемся разузнать, где их производят и кто. Но и без экспертизы ясно, что собраны они из дефицитных, а значит, ворованных деталей, и возможно, хотя точных данных у нас пока нет, что их собирают и на территории вашего почтенного института. Такие-то дела, товарищи, – сказал штатский майор и снова из-под очков оглядел нас, будто хотел проверить, пока на глазок, не собираем ли мы тут названные самоделки.
