Артур Япин - Сон льва
«Ах, — подумала она, когда поняла, что произошло, — как ужасно для папы!»
Держа Галу, у которой ниже шеи не слушалась ни одна мышца, на руках, мама дала волю чувствам. Она покрыла дочь поцелуями и ни за что не желала ее отпускать, даже когда Ян тоже захотел взять на руки свою маленькую девочку. Он прижимал ее к себе, ничего не говоря, долго, крепко, и после того как отпускал ее, брал снова, ненадолго, как будто что-то забыл. И только тогда положил ее на подушки. Он осторожно укрыл беззащитные руки, но до сих пор не мог ничего сказать. Даже когда они садились, и мама рассказывала ей, как они провели последние дни, Ян молчал и нащупывал в кармане брюк цветок и нос, нос и цветок, сомневаясь достать их или не достать. Цветок. Нос. Он не достал. Когда через полчаса старшая сестра пришла предупредить, что родителям пора уходить, он наклонился к Гале.
— Ну-с, мадмуазель, поздравляю, — сказал он строго, — ты снова превзошла самое себя. Ты так часто не оправдывала моих ожиданий, что я и не предполагал, что ты сможешь придумать какое-нибудь новое разочарование.
За это он получил тычок в бок от жены, а потом в коридоре возмущенное замечание медсестры, но Гала лежала в палате и вся сияла. Впервые она поняла, что это был лишь вопрос времени и что все снова станет таким, как прежде.
В один прекрасный день к ее кровати пришел профессор с группой студенток. Они жалели маленькую девочку, которую держали в полутьме, и им было разрешено по очереди проверить ее рефлексы, некоторые из них при этом в знак ободрения трепали ее за руку или за щеку. Профессор поднял ее веко и посветил лампой в зрачок. Длинными, гладкими предложениями он успокоил молодых женщин. Услышав, что Гала, наверное, полностью поправится, если не считать маленького дефекта зрения, некоторые студентки так глубоко вздохнули, что верхние пуговицы тесных белых халатов расстегнулись.
Так Гала продолжала неподвижно лежать, неделю за неделей, месяц за месяцем, одна в пустой палате. И всегда в уголке ее сознания парило это темное окошко. Были минуты, когда она его боялась. Боялась, может быть, что оно увеличится, иногда боялась, что его откроют ночные существа и проползут через него, сядут к ней на кровать, а она не сможет ничего сделать, чтобы отогнать их от себя. Но чем дольше она лежала и чем яснее становилось, что ее зрение никогда до конца не восстановится, тем любопытнее ей становилось, а что, собственно говоря, видно за этим окном. «Пока ты не знаешь, чем является что-то, — думала Гала, — оно может быть чем угодно». Так могло случиться, что в дни, когда была прекрасная погода и сестры поднимали кровать, чтобы ей было удобнее смотреть в окно, Галу почти не интересовало происходящее на парковке за окном. Ее гораздо больше интересовала часть панорамы, скрывавшаяся за слепым пятном. В ненастный день она представляла себе, что там, куда она не может посмотреть, сверкает вода солнечного озерца, а когда скучала по маме или хотела поиграть с сестрами, она просто фантазировала, что они на самом деле сидят у нее, только играют в прятки и скрываются в том единственном месте, где она их никогда не найдет.
И так получалось, что долгие месяцы выздоровления, когда Гале еще запрещено было двигаться, она была редко одна, она убегала через секретное окно из своей темницы так часто, сколько хотела и туда, куда хотела. Вещи, скрытые от Галы, почти всегда казались ей красивее и интереснее того, что попадало в поле ее зрения. И через некоторое время одной мысли о чем-то невидимом было достаточно, чтобы утешить ее — удрученную тем, что она, действительно, видела.
Свет — это история.
Полная эффектов, к которым так чувствительны глаза Галы. Из них состоят наши сны. От лучиков свечи до галлюциногенного галогена: снимки засвечиваются, как только его зажгут. Каждый луч отбрасывает магическое сияние и является источником чудес, которые добавляет или стирает, обогащает или обедняет, подчеркивает или размывает. Он дает веру фантазии, делает мрачнейшую действительность прозрачной и дрожит как мираж. Свет — это инструмент, которым я творил миры и свою собственную жизнь. Кто не стремится отсрочить угасание?
1976— Ах, двигаться, — сказала она, — упиваться движением, это восхитительно! Трудно придумать большее мучение, чем месяцами стоять на одном и том же месте, правда?
Жизнь компонует факты жестче, чем мы сами можем придумать. Скоро, когда рассказ подойдет к концу, Максим не захочет верить, что это действительно были первые слова, которые он услышал от Галы. В один прекрасный день он снова заглянет в захватанный сценарий и вспомнит, как это было.
Гала сидела не шевелясь. Говорила медленно и осторожно, будто до этого молчала несколько месяцев и губы с трудом привыкали к словам. Только потом, через несколько часов, он заметил, что вообще все ее движения были медленными.
— Быть свободной! Ходить, куда хочешь! За одну такую ночь я готова отдать свою жизнь. Двигаться!
Положив локти на спинку стула, она с трудом подняла левую руку и с удивлением посмотрела, как ее безвольно висевшая кисть ожила и начала свободно двигаться.
— Не хочу думать о том, что эта ночь пройдет, — сказала она. #9632;- Не хочу об этом думать, а то я сойду с ума!
Первое прочтение «Бала манекенов» проходило в доме знаменитой пожилой актрисы, которая согласилась быть режиссером этой пьесы для амстердамского студенческого театра. Собралось много желающих, привлеченных ее именем. Максим, в компании всегда неуверенный, с растущим беспокойством рассматривал остальных первокурсников, кружком сидящих в гостиной. Он не знал никого из них. Они так суетились, стараясь, чтобы все увидели и услышали, что они собой представляют, что у него угасла всякая потребность показать себя. Его всегда сбивала с толку манера людей в компании делать одно, когда он ясно видел, что думали они совсем другое.
Интересно, это только он один замечал, или остальные просто делали вид, что ничего не видят. В компании он чувствовал себя, как путешественник в чужой стране, интересующийся местными обычаями и страдающий от невозможности их понять. В то же время, в том расстоянии, которое чувствовал Максим, была некая безопасность. Он мог совершенно спокойно оценивать их намерения и опережать их. Даже если он сидел напротив кого-то, у него все равно было ощущение, будто он наблюдает со стороны, наполовину спрятавшись, и, действительно, большинство присутствующих были слишком заняты рассказами о себе, чтобы по-настоящему увидеть Максима.
Он безошибочно угадал, кто из студентов записался на летний проект лишь потому, что хотел сбежать из своих студенческих комнатушек, а у кого был настоящий актерский интерес. Последние старались всячески произвести впечатление на великую актрису. Она же была занята, в основном, своими лайками, непрерывно тявкавшими и писавшими на все подряд. Время от времени пожилая женщина перед кем-то останавливалась и смотрела большими детскими глазами, пока ей внезапно не надоедало, тогда она шла дальше и через некоторое время кричала из коридора какую роль, тот или иной гость должны будут играть. В центре комнаты вела записи ассистентка.
У ассистентки был ленивый взгляд, и на плечах шубка.
— Когда я била маленькой, я била польской Ширли Темпл,[26] — говорила ассистентка каждому входящему и, наконец, с глубоким вздохом, как будто теперь уже все потеряно, сказала: — И зал в университете уже снят на конец сентября!
Было начало мая.
Гала опоздала на полчаса. Она появилась в дверях в длинной юбке фиалкового цвета с тремя воланами и футболке с очень большим вырезом. Вместо извинений она улыбнулась. Одной этой улыбки было достаточно, чтобы простить двойное убийство. Один из самых проворных молодых людей уступил ей свой стул, а сам сел на пол. Полька рассказывала об авторе этой пьесы и его значении для футуризма и социализма двадцатых годов. Затем она раздала роли, и старая актриса, которая уже теперь работала в саду, крикнула в раскрытые двери, что вновь прибывшая должна будет читать главную роль.
— Да, та в темно-лиловом, аппетитная, чувственная!
Гала открыла первую страницу. Зажмурилась, словно страница ее ослепила. У нее было удивительное лицо.
Скулы были скорее широкими, чем высокими, а лицо казалось бы плоским, если бы маленький вздернутый носик не придавал ему что-то классическое. Как будто ее никто не ждал, она сначала прочитала про себя свой текст, с которого начиналась пьеса. Наконец раскрыла рот. Ее полные губы были накрашены ярко-красной помадой, уголки губ от природы чуть приподняты.
— Ах, двигаться, — сказала она томно.
Пьеса была старомодной сатирой на презрение буржуазии к массам: в карнавальную ночь оживают манекены парижского Дома мод. С ними сталкивается некий депутат, и они его обезглавливают. Один из манекенов водружает его голову себе на плечи и идет на бал к крупному промышленнику, месье Арно, и там сводит на нет все интриги высшего света. В конце концов он все же выбирает свою деревянную голову вместо человеческой, потому что та полна интриг. Он отказывается от свободы и снова становится манекеном. Короче говоря, все можно было бы рассказать в пятиминутном скетче. Чтение длилось два с половиной часа, с одним перерывом, потому что все пили кофе, и вторым, потому что одна из лаек подняла ножку над юношей, сидевшим у ног Галы. Не успел несчастный высохнуть, как ему сообщили, что вместо роли месье Арно, предложенной ему сначала, ему придется играть второстепенную роль Манекена № 2.
