Пол Боулз - Дом паука
— Куда хуже, когда лжет мусульманин, — заключил отец. — А кто из всех мусульман совершает величайший грех, когда лжет или становится вором? Шариф. Благодарение Аллаху, ты тоже из их числа…
— Хамдулла… — послушно, но с чувством пробормотал Амар. — Благодарение Аллаху.
— Да что там Хамдулла, Хамдулла! Нет! Ты должен стать мужчиной, стать Шарифом. Шариф живет во имя своего народа. Для меня лучше бы ты умер, чем вырос и стал таким отребьем, как те, с кем ты шляешься по улицам. Лучше бы ты умер! Ясно? — старик кричал все громче. — Не останется мусульман, если молодые Шарифы перестанут повиноваться законам Аллаха.
Отец продолжал в том же духе, Амар понимал и молча соглашался, но не мог удержаться от мысли: «Он не знает, каков мир сегодня». Сознание, что его собственное восприятие мира настолько отлично от восприятия отца, словно ограждало его невидимой стеной. Когда отец уходил из дому, на уме у него была только мечеть, Коран и компания таких же стариков, как он. Это был незыблемый мир закона, предначертанного слова, неизменной благодати, но мир ссохшийся и сморщенный. Когда же Амар ступал за порог дома, перед ним выжидающе раскидывался огромный мир, живая, таинственная земля, которая принадлежала ему, как никому другому, и где могло произойти все, что угодно. Аромат утреннего ветерка, веющего в оливковых рощах, шум речных вод, перекатывающихся через скалистые пороги, стремительно бегущих по своим руслам в самом сердце города, подвижная тень листвы на белой дорожной пыли, служившая ему укрытием в полдень, — все несло Амару особую весть, предназначенную только ему и уж точно не его отцу. Мир, в котором жил старик, представлялся Амару чем-то вроде картинок из газет, контрабандой доставлявшихся из Египта: блеклых, расплывчатых, бессмысленных, если не рассматривать их как дополнение к печатному тексту
Он слушал слова отца с растущим нетерпением. Тот несколько раз упоминал о долге Амара как потомка Пророка. К кому смогут обратиться люди в трудную минуту, как не к Чорфа? Каждый Шариф должен быть предводителем. С этим Амар не мог не согласиться, но чувствовал, что в нарисованную отцом картину закралась ошибка. Род Чорфа был предводителем, но предводителем, который мог привести своих последователей только к поражению, но об этом Амар никогда никому не решился бы сказать. Старик словно уловил шевельнувшееся в сыне чувство — только чувство, а не продуманную мысль, — он ненадолго замолчал, а потом вновь заговорил, но уже гораздо тише и печальнее.
— Я совершил великий грех, — сказал он. — Аллах тому судья. Я бил тебя чуть ли не каждый день, силком тащил в школу, чтобы ты выучился писать. Теперь ты уже ничему не научишься. Слишком поздно. Так и останешься на всю жизнь неучем. И это моя вина.
Амар был поражен: отец никогда не говорил с ним так.
— Нет, — неуверенно ответил он. — Это моя вина.
В полутьме Амар увидел, как отец протянул к нему руки. Старик обхватил руками его голову и, нагнувшись, легко коснулся губами лба мальчика. Потом отстранился, несколько раз молча покачал головой, встал и, ни слова не говоря, вышел из комнаты.
Немного погодя появился Мустафа, он стоял на пороге, морща лоб, и было ясно, что отец послал его справиться о здоровье Амара. В первое мгновение, увидев его, Амар захотел было сказать что-нибудь обидное, затем его охватило какое-то непонятное спокойствие, и он произнес самым добродушным тоном:
— Ah, khai, chkhbarek?[22] Мы уже несколько дней не виделись. Как дела?
Казалось, Мустафа удивился; невыразительно пробормотав приветствие, он повернулся и стал спускаться по лестнице. Амар лежал, улыбаясь, впервые он почувствовал, что одержал победу, о которой и мечтать не мог. Мустафа был его старшим братом, он родился первым, и двадцать шесть овец было принесено в жертву в тот день — за двух заплатил отец, тогда как в день появления Амара на свет Си Дрисс купил только одну. Правда, еще одну овцу принес в дар друг семьи, но та в счет не шла. Правдой было и то, что Мустафа родился среди холмов Хериб Джерада, и двадцать четыре овцы были подарком крестьян, бывших вне себя от радости оттого, что среди них родился Шариф, тогда как Амар появился на свет в центре города, и радовалась только его семья, но это даже не приходило ему в голову, когда он принялся размышлять о своих ошибках. Теперь ему казалась очень важной растерянность Мустафы: тот, конечно, не ожидал, что отец пошлет его наверх узнать о том, как чувствует себя Амар, и он даже представить себе не мог, что найдет брата в приподнятом настроении. Амар знал своего брата: Мустафе не будет покоя, пока он не найдет разгадки этого маленького чуда. У Амара же не было ни малейшего желания, чтобы это произошло. На самом деле, он и сам не понимал, как в глубине души относится к Мустафе, разве что ощущал, что в очень далеком, неразличимом будущем победа останется за ним, а брата ожидает полный крах.
И вдруг в памяти его всплыл случай, о котором так часто рассказывала мать. Давным-давно, когда ее отец лежал на смертном одре в той самой комнате, где сейчас жил Амар, и вся семья собралась попрощаться с ним, старик велел, чтобы к нему подвели Мустафу и он мог бы благословить первенца. Но Мустафа был угрюмым и упрямым ребенком, с плачем он спрятался под материнскую юбку, и никакими уговорами невозможно было заставить его подойти к постели, на которой лежал старик. Возникла неловкость, которую чудом помог разрешить Амар: по совершенно необъяснимой причине он проковылял через всю комнату и поцеловал умирающему руку. Старик немедля благословил Амара вместо Мустафы; не удовольствовавшись этим, он изрек пророческие слова о том, что малыш вырастет гораздо более достойным человеком, чем его брат. Несколько минут спустя он испустил дух. История эта всегда производила сильнейшее впечатление на Амара, однако поскольку он был вполне уверен, что никто из родителей никогда не рассказывал ее Мустафе, она не могла служить достаточным утешением за двадцать шесть овец. Но теперь, когда Амар снова вспомнил о ней, она приобрела в его глазах важность, которую он не придавал ей раньше. Что могли значить двадцать шесть или даже сотня овец по сравнению с волшебной властью благословения, прямо возложенного на него Аллахом через сердце и уста деда? В темноте Амар пробормотал короткую молитву об усопшем и еще более краткую — в благодарность за ниспосланную ему благую судьбу.
В тот вечер в похлебке, которую принесла ему мать, он нашел миндаль и нут. Амару страстно захотелось узнать, положила ли их мать в похлебку, которую готовила для остальной семьи, или же они были куплены специально и только для него, но так и не осмелился спросить. На мгновение ему представилось, как мать со смехом бежит по лестнице, крича: «Хозяин, Амар думает, что мы специально купили миндаль для него, а другие его не едят!» Тогда сестра и Мустафа будут просто покатываться со смеху.
— Какая вкусная похлебка, — заметил он.
Глава третья
На следующее утро он уже чувствовал себя прекрасно. Встав пораньше, он вышел на крышу поглядеть на раскинувшийся кругом город. Над долиной стоял туман. Несколько высоких минаретов пронзали серую пелену, словно зеленые, указующие вверх персты, по обе стороны виднелись холмы и протянувшиеся по их склонам ряды крохотных оливковых деревьев. Но чаша, в которой лежал центр города» еще до краев полнилась неподвижным ночным туманом. Амар постоял так какое-то время, оглядываясь, позволяя прохладному утреннему ветерку овевать его лицо и грудь, а затем произнес несколько слов молитвы, повернувшись в сторону Баб Фтеха. За воротами, возле кладбища расстилался пустырь, где он играл в футбол, за ним — поселок с хижинами из тростника, между которыми всегда бродило множество коз, следом — засеянные пшеницей поля, плавно спускавшиеся к реке, еще дальше — саманные деревушки, окруженные нависшими со всех сторон глиняными утесами. А совсем вдалеке лежала изрезанная глинистыми оврагами земля; по этим оврагам весной, после дождей мчались бурные потоки, порой неся в мутных водах утонувшую овцу или даже корову.
Здесь не было вообще никакой зелени — одна лишь глина с глубокими промоинами и причудливыми башенками, выточенными дождем. Вдалеке высились горы, где жили берберы, а еще дальше лежала пустыня и другие земли, названия которых знали только немногие, а уж за ними, разумеется, в самом центре земли сияла вечным неземным светом Мекка. Сколько часов провел Амар, разглядывая яркие хромолитографии, украшавшие стены цирюлен! На некоторых были изображены исторические битвы между мусульманами и демонами; на других — прекрасные крылатые кони с женскими головами и грудью — именно на этих животных обычно путешествовали важные люди, прежде чем предпочли аэропланы; третьи представляли Адама и Еву — первых мусульман в мире — или Иерусалим, великий священный город, где христиане и евреи каждый день убивали мусульман и, расчленив их тела, раскладывали части по жестяным банкам и отправляли это мясо на кораблях в дальние страны; но среди них всегда была одна картинка, самая красивая, изображавшая Мекку с окружавшими ее и возвышавшимися над ней остроконечными утесами и скалами, длинными рядами высоких домов с бесчисленными террасами и балконами, с аркадами, светильниками и огромными голубями и, наконец, в центре — огромный камень, закрытый черным холстом, такой несказанной красоты, что многие теряли сознание, а некоторые и вовсе умирали, взглянув на него. Часто ночами Амар стоял тут, опершись о балюстраду и изо всех сил вглядываясь в усеянное звездами черное ночное небо, и пытался вообразить, что видит слабый отблеск сияния, струящегося ввысь из священного ковчега.
