Ольга Токарчук - Правек и другие времена
За мельницей он вошел в высокую траву и помочился.
Когда вернулся в избу, отважился взглянуть на Геновефу. Она не спала. Смотрела на него.
— Михал, ни один мужчина не дотронулся до меня.
Время Миси
Мися, как и любой человек, родилась состоящей из частей, неполной, в кусочках. Все в ней было обособленным — слушание, видение, понимание, чувствование, предугадывание и получение опыта. Вся будущая жизнь Миси должна была заключаться в том, чтобы сложить это в единое целое, а потом позволить ему распадаться.
Ей нужен был кто-то, кто встал бы перед ней и служил для нее зеркалом, в котором она отражалась бы, как целое.
Первое воспоминание Миси было связано с видом оборванного человека на дороге к мельнице. Ее отец еле держался на ногах, потом он часто плакал по ночам, прижавшись к маминой груди. Поэтому Мися восприняла его как себе равного.
С той поры она чувствовала, что не существует разницы между взрослым и ребенком, ни в чем, что действительно было бы важным. Ребенок и взрослый — это переходные стадии. Мися внимательно наблюдала, как меняется она сама и как вокруг нее меняются другие, но она не знала, к чему это ведет, что является целью этих перемен. В картонной коробке она хранила вещи на память о себе самой, маленькой и потом более взрослой: вязаные младенческие ботиночки, маленькая шапочка, словно ее шили на кулак, а не на голову ребенка, полотняная рубашечка, первое платьице. Потом она ставила свою шестилетнюю ступню рядом с вязаным ботиночком и предугадывала восхитительные законы времени.
После возвращения отца Мися начала видеть мир. До этого все было расплывчатым и нерезким. До возвращения отца Мися не помнила себя, словно вообще не существовала. Она помнила отдельные вещи. Мельница казалась ей тогда огромной однородной глыбой, без начала и конца, без низа и верха. Потом она увидела мельницу иначе — рассудком. Мельница имела смысл и форму. Так же и с другими вещами. Когда-то давно, если Мися думала «река», это означало что-то холодное и мокрое. Сейчас она видела, что река плывет откуда-то и куда-то, и что одна и та же река существует и перед и за мостом, и что есть другие реки… Ножницы — когда-то это был странный, непонятный и трудный в использовании инструмент, которым магически орудовала мама. С тех пор как во главе стола появился отец, Мися увидела, что ножницы это простой механизм из двух остриев. Она сделала нечто подобное из двух плоских щепок. Потом долго пыталась снова увидеть вещи такими, какими они были раньше, но отец изменил мир навсегда.
Время кофемолки Миси
Люди думают, что живут более интенсивно, чем животные, чем растения, и уж тем более — чем вещи. Животные инстинктом чувствуют, что живут более интенсивно, чем растения и вещи. Растения видят во сне, что живут более интенсивно, чем вещи. А вещи просто существуют во времени, и это существование во времени является жизнью в большей мере, чем что-либо иное.
Кофемолка Миси возникла благодаря чьим-то рукам, которые соединили дерево, фарфор и латунь в одном предмете. Дерево, фарфор и латунь материализовали идею перемалывания. Перемалывания кофейных зерен, чтобы потом их заливали кипятком. Не было никого, о ком можно было бы сказать, что именно он придумал кофемолку, ведь созидание является лишь вспоминанием того, что существует вне времени, то есть вечно. Человек не может создавать из ничего, это способность, присущая Богу.
У кофемолки — живот из белого фарфора, а в животе полость, в которой находится деревянный ящичек, собирающий плоды работы. Живот накрыт сверху латунной шляпкой, а к ней приделана рукоятка, увенчанная кусочком дерева. А еще на шляпке есть закрывающееся отверстие — в него засыпают шелестящие зернышки кофе.
Кофемолка возникла на какой-то мануфактуре, а потом попала в чей-то дом, где ежедневно перед полуднем молола кофе. Ее держали какие-то руки, теплые и живые. Прижимали к груди, где под ситцем или фланелью билось человеческое сердце. Потом война смела ее своим вихрем с безопасной полки на кухне в коробку к другим предметам, в саквояжи и мешки, в вагоны поездов, в которых люди в паническом страхе бежали от смерти. Кофемолка, как и любая вещь, впитывала в себя весь хаос мира: образы обстреливаемых поездов, ленивые струйки крови, брошенные дома, окнами которых каждый год играл новый ветер. Она впитывала в себя тепло остывающих тел и горе расставания с тем, что хорошо знакомо. К ней прикасались руки, и все эти прикосновения наполняли ее бесконечным множеством людских переживаний и мыслей. Кофемолка принимала их, ибо такую способность имеет всякая материя — удерживать то, что мимолетно и преходяще.
Далеко на востоке ее нашел Михал и как военный трофей спрятал в форменный рюкзак. Вечером на постое он нюхал ее ящичек — пахло кофе, беззаботностью, домом.
Мися выходила с кофемолкой к скамейке перед домом и крутила ручку. Тогда кофемолка шла легко, словно играла с Мисей. Мися, сидя на скамейке, рассматривала мир, а кофемолка вращалась и молола пустое пространство. Но однажды Геновефа всыпала в нее горсть черных зернышек и велела их перемолоть. Ручка тогда уже не поворачивалась так плавно. Кофемолка поперхнулась и, потихоньку входя в ритм и поскрипывая, начала работать. Игра закончилась. В работе кофемолки было столько важности, что никто не посмел бы уже остановить ее. Она вся была теперь стихией перемалывания. А потом к кофемолке, к Мисе и ко всему миру добавился запах свежемолотого кофе.
Если приглядеться к вещам внимательнее, с закрытыми глазами — чтобы не обмануться видимостью, которой они себя обволакивают, — если позволить себе стать недоверчивым, можно хотя бы на минуту увидеть их настоящий облик.
Все предметы на самом деле есть нечто, погруженное в совсем иную действительность, где нет ни времени, ни движения. Поэтому можно видеть только их поверхность. Остальное, скрытое где-то там, выражает истинные смысл и суть каждого материального предмета. Например, кофемолки.
Кофемолка представляет собой кусочек материи, в который вдохнули идею перемалывания.
Кофемолки мелют кофейные зерна и потому существуют. Но никто не знает, что кофемолка означает вообще. Может быть, кофемолка — это единичное проявление некоего тотального, фундаментального закона переменчивости, закона, без которого этот мир не мог бы обойтись или был бы совершенно другим. Может, кофемолки и есть те самые оси, вокруг которых все вертится и крутится, и они для мира значат больше, чем люди. А еще может быть, что вот эта Мисина кофемолка — опора того, что называется Правеком.
Время Приходского Ксендза
Поздняя весна была для Приходского Ксендза самой ненавистной порой года. Ближе к дню Святого Яна Черная бессовестно заливала его луга.
Ксендз был от природы вспыльчив и крайне ревниво относился ко всему, что касалось чувства его собственного достоинства, и когда он видел, как нечто столь мало конкретное и расплывчатое, столь неопределенное и бессмысленное, столь неуловимое и трусливое отнимает у него луга, его охватывал гнев.
Вместе с водой тотчас появлялись бесстыдные лягушки, голые и мерзкие, они непрерывно взбирались друг на друга и тупо копулировали. И издавали при этом паскудные звуки. Такой же голос, должно быть, и у дьявола: скрипучий, мокрый, хриплый от сладострастия, дрожащий от неудовлетворимого вожделения. Кроме лягушек на лугах появлялись водяные змеи, которые двигались столь отвратительным извивающимся способом, что Приходскому Ксендзу сразу делалось нехорошо. От одной мысли, что такое вот продолговатое осклизлое тело может коснуться его ботинка, Ксендза сотрясала дрожь омерзения, а желудок сжимался в спазмах. Образ змеи надолго потом западал в его память и опустошал его сны. В разливах появлялись также и рыбы, но к ним у Приходского Ксендза отношение было гораздо лучшим. Рыб можно было есть. Значит, это хорошие, божьи твари.
Река разливалась по лугам в течение самое большее трех коротких ночей. После своего вторжения она отдыхала и отражала в себе небо. Она отлеживалась так месяц. Под водой в течение этого месяца гнили дородные травы, а если лето было знойным, то над лугами витал запах гниения и разложения.
После Святого Яна Ксендз ежедневно приходил посмотреть, как черная речная вода заливает цветочки святой Малгожатки, колокольчики святого Роха, траву святой Клары. Иногда ему казалось, что невинные голубые и белые головки цветов, залитых по самую шею, зовут его на помощь. Он слышал их тоненькие голоски, похожие на звуки колокольчиков во время Воздвижения. Но ничего не мог для них сделать. Его лицо наливалось кровью, а ладони бессильно сжимались.
Он молился. Начинал со святого Яна, освящающего всякую воду. Но Приходскому Ксендзу в этой молитве часто казалось, что святой Ян не слушает его, что он больше занят равноденствием и кострами, которые разжигает молодежь, водкой, венками, бросаемыми на воду, ночным шелестом в кустах. Он был в некоторой претензии к святому Яну, который каждый год регулярно допускал, чтобы Черная заливала луга. Он был даже слегка обижен на святого Яна. И начал молиться самому Богу.
