Светлана Петрова - Рассказы
— Обнахалилась совсем, на похороны полюбовника явилась! Бери, бери, не стесняйся, и больше никогда не попадайся мне на глаза. Я понимаю, твои услуги дороже стоят, но думаю, он у тебя в долгу не остался. И как же, интересно, платил — помесячно или за каждый сеанс?
В уме Манька считала быстро и соображала — тоже.
— Образованная вы женщина, врач, — сказала она, — а души в вас нет. Он прежде вами восхищался, а любить — никогда! Так и ушел, и сердца вам своего не оставил.
— Ладно, ладно, проваливай, блядь подзаборная, — сорвалась Раиса, и губы у нее гневно запрыгали.
Манька хотела бросить в ответ обидное, гадкое, и ведь было что, но не смогла, швырнула деньги обратно, щелкнула знакомым замком и вышла.
Вернувшись в яблоковскую комнату, вспомнила, как шофер на поминках тихо сказал ей на ухо, что дает неделю на сборы. Манька осознала, что лишилась не только возлюбленного, но и крыши над головой. Осталась с тем, с чем приехала в Москву, иначе говоря, ни с чем.
Она поглядела в окно: машины мчались, обгоняли друг друга, словно на соревнованиях, ни один человек не шел без дела, а все устремлялись в разные стороны с силой и целью. Невольно Манька вспомнила деревню, где по улицам часто ходили просто так, а если кто спешил, то значит, уж обязательно что случилось. И жизнь там была какой-то другой, естественной, и даже смерть. Впервые она пожалела, что приехала в город, который не принес ей счастья, а только деньги, но оказалось, что для счастья этого мало.
Город враждебно гудел и вращался, как чертово колесо, центробежной силой отбрасывая Маньку на обочину, и она еще раз попыталась убежать от судьбы,
теперь — из города в деревню. Старые картинки поистерлись в памяти, и подумалось, что, может, деревня будет к ней милосерднее.
Яблоков дал сроку семь дней. Не мало, но и не много, надо спешить да пошевеливаться. Не знала Манька, что от этого времени еще останется.
Она нацепила на себя золотую цепочку, серьги и кольцо — подарки Грекова, сняла со сберкнижки всю сумму, завернула в носовой платок и сунула за лифчик: в столице на эти деньги и двух квадратных метров не купишь, а там вдруг дом стоящий подвернется. На Казанском вокзале взяла плацкарту до Свияжска и поехала на встречу с прошлым.
А может, и с будущим.
8Дядька, уже совсем седой, махал топором возле дома, и Манька почему-то не к месту вспомнила, как Раиса Ивановна, обучая ее правильно говорить, заставляла быстро повторять: во дворе трава, на траве дрова…
Старик поставил кувалду на колоду, облокотился и с любопытством посмотрел на приезжую.
— Чай, не признали? — спросила Манька и почему-то заробела.
Хозяин помотал кудлатой головой:
— Признал. Отчего не признать, хотя рожа у тебя ширше прежней задницы сделалась. Видно, хорошо живешь.
Из сарая вышла сухая изможденная женщина с ведром, накрытым пожелтевшей марлей, и уставилась на гостью.
— Это я, тетя, — напомнила Манька.
Та покачала головой:
— Совсем городская. А тут чего потеряла?
— Сама не знаю.
— Может, молочка с дороги попьешь?
— Попью.
Тетка вздохнула и позвала племянницу в дом.
В кухне старик тотчас полез в шкаф за бутылью. Жена заголосила:
— Ой, опять скособочит! Чай, забыл, что фершел сказал, когда я летось тебя полумертвого на телеге в райцентр возила? Помаленьку надо пить, а ты завсегда четвертями!
— Указчику — говна за щеку. Нынче родня с самой столицы до нас, засранцев, приехала!
— Тебе бы только повод, — безнадежно махнула рукой жена и продолжила жалобы: — До сих со снохами в баньку шмыгнуть норовит.
Старик мгновенно, не оборачиваясь и не целясь, заехал старухе локтем прямо в глаз. Та не обиделась, откликнулась с чувством:
— Ты чо, ты чо. Силенок малесенько, а на расправу лютой.
Дядька налил самогонки в два граненых стакана и чокнулся с Манькой:
— Хрен с нею, а Бог с нами! Не обращай внимания. Пей. Чего скривилась? Продукт домашний, хороший.
— Может, хату какую прикупить да здесь остаться? — неопределенно сказала Манька.
— Тут жизнь давно кончилась. Нам-то деваться некуда, а тебе зачем пропадать?
Старик налил еще, они снова выпили.
— Первая колом, вторая соколом, а третья мелкими пташечками… — радостно сказал хозяин и снова наполнил стаканы. — Ты ешь покуда, — кивнул он гостье, — огурчики, грузди соленые.
— Не, — помотала головой Манька. — У меня на грибы аллергия.
— Что за зверь такой? — изумилась тетка. — Надо ж, каким словам обучилась!
Она и себе плеснула порядком: все равно сегодня бутыль прикончат, надо хоть поучаствовать. Может, оно и, правда, вредно, но ведь и хорошо тоже.
— Я у врачихи жила, — оправдалась Манька.
От выпитого она почувствовала приятное головокружение и вдруг сообщила доверительно:
— А у меня друг помер.
Старик посочувствовал:
— Терпи, девка.
— Лихо мне.
— Все равно терпи. Бог терпел и нам велел. Что мы еще умеем-то?
Когда самогон кончился, дядька завалился спать, а тетка недвусмысленно дала понять племяннице, что пора ей восвояси, хорошего, мол, понемножку. Манька засобиралась:
— Время-то бежит как быстро! На московский успеть надо. Пойду я.
Тетка посветлела лицом:
— Иди, иди, милая, с Богом.
Манька никогда столько не пила, но опьянения не чувствовала, легко отмахала пять километров и поднялась в горку к сельскому кладбищу. Оно так разрослось, что стало больше самой деревни — целый город мертвых, в котором копошились и что-то делали живые, воображая, что они нужны мертвым, тогда как, наоборот, это мертвые позволяли живым считать себя живыми.
Манька с трудом нашла родную могилку. Незатейливые цветы, посаженные теткиной рукой, уже распустились, но деревянный крест потемнел и подгнил, сделанная паяльником надпись еле различалась. Разбирая буквы, последняя из Котельниковых поняла, что подзабыла имена братьев, и сделалось ей тоскливо.
Невдалеке, за свежевыкрашенной оградой, стояла памятная с детства церквушка. В суетной Москве за грековской спиной Манька мало нуждалась в Боге, теперь у нее никого больше не осталось. Она торкнулась в калитку — заперта (это еще что за новые порядки!), руку поглубже просунула, щеколду откинула, низко поклонилась надвратной иконке и вошла в пахнущую воском полутьму божьего дома.
Воскресная служба закончилась, незнакомый молодой поп тушил свечи и собирал в картонный коробок огарки, на Маньку — ноль внимания, словно ее здесь нет.
— Батюшка, — робко попросила Манька, — примите покаяние, пожалуйста.
— В семь приходи, после вечерни.
“Чисто магазин, с перерывом на обед”, — подумала Манька, но вспомнила свое обещание Голосу и задавила обиду:
— Не могу, уезжаю сегодня, а очень надо, задолжала я Господу.
Священник поставил коробку, не спеша подошел, склонил голову и сказал, глядя в пол:
— Ну.
— Чего? — не поняла Манька.
— Какие грехи, рассказывай, — пояснил поп.
Он гримасничал, щупая языком больной зуб, скучал и думал о чем-то своем. Маньке исповедываться расхотелось, но поп ждал и она начала через силу:
— Значит, жила я не по заповедям, хотя не для удовольствия грешила, а по обстоятельствам, выкручивалась, как могла. Мужчин много имела без любви, за деньги. Молилась редко, в пост скоромное ела. Еще одной женщине смерти желала и мужа ее в грех ввела. Может, оттого он и помер прежде времени.
До Маньки вдруг дошло: а если так и было? Она испугалась, заплакала и тут услышала торопливое:
— Отпускаю тебе грехи твои, дочь моя. Аминь.
— И все? — изумилась Манька.
Столько маялась, терзалась, а все так просто?! Не правда это. Она недоверчиво поглядела на святого отца и устремилась прочь, даже не перекрестившись.
9Манька долго шла вслед утоптанной тропинке по-над речкой, наконец в удобном месте спустилась к воде, присела на бережку.
— Травка, травка, — горестно качала головой Манька, лаская ладонью какие-то мелкие невзрачные цветочки и чувствуя себя виноватой, что не знает их по имени. — Травка, травка…
Пьяные слезы текли ей в рот. Она хотела что-то сказать или подумать, но мыслей определенных не было, только нежность к земле, к бегущему по ней муравью, к солнышку, ко всему, что она собиралась покинуть. Деток не народила, никто по ней не заплачет. С тех пор, как умерли мамка с папкой, никому она не нужна, никому. Одному Сереженьке, да и того уже нет…
Зачем снова маяться? И так жизнь ее была откушена с одного конца — без детства. Теперь и без любви. Дальше сил не хватало. И почудилось Маньке, что время остановилось. Ослепшая от слез, она не видела, как вошла в воду, только ощутила влагу в туфлях.
Это пробудило в ней воспоминание о том, как маленькой девочкой летом она бегала босая по дороге, вдоль которой лепилась вся деревня. Дорога была русская, то есть немощеная и вообще никакая, просто полоса земли, разбитая тележными колесами в пыль. Местами пыли набиралось по щиколотку. Днем пыль была горячей, вечером прохладной и щекотными червяками пролезала между пальцами ног. В дождь пыль становилась липкой и скользкой, как клейстер, а дорога непроезжей.
