Александр Иличевский - Матисс (Журнальный вариант)
В начале октября что-то случилось, танки подъехали к Белому дому, забегали люди с автоматами, на набережной выстроились в ряд машины “Скорой помощи”, толпа высыпала к мосту.
Вадя тогда всю ночь и утро провел на Казанском вокзале и теперь возвращался к Наде. Самое неходовое время, поджидая клиентов, он проторчал у камеры хранения, вооруженный ручной тележкой. Он арендовал ее на подработок у носильщика Скорыча,знакомца.
…Танки стреляли, окна Дома дымились, повсюду виднелись оранжевые цистерны поливальных машин, выставленных в качестве заграждения.
То и дело тарахтели автоматные очереди, и вся густая россыпь людей, как пленка жира на бульоне, шарахалась к подворотням большого углового дома, к реке, на набережную.
Вадю охватил трепет, эйфория. Военные действия — при всей их отвлеченности — были зрелищем.
Вскоре паника рассасывалась, волна откатывала. Люди, затертые собственным множеством, возвращались к мосту. Они снова всматривались, вытягивали шеи, тянулись на цыпочках.
Волнообразные всполохи толпы доносили невидимый источник паники. Находясь внутри, Вадя вместе со всеми заражался страхом в чистом виде, — невидимость источника обескураживала, жестокая легкость носилась над площадью, рекой, городом.
Танки при развороте, газуя, окутывались сизым облаком, поворачивали башни. Черные столбы копоти подымались от пылающих окон Белого дома. Военные в оливковой форме, похожей на скафандр, на полусогнутых перебежками приближались к боковым подъездам.
XV
Поезда метро дальше “Пушкинской” не шли. Выйдя по Бронной и Спиридоновке на Садовую, Вадя поравнялся с двумя пожилыми иностранцами. Они озирались. Недоуменные, испуганные улыбки жили на их лицах. При них была собака, пудель. Один из них — толстый, в плаще, с женскими часами на волосатой руке — нес на плече видеокамеру.
Спрятавшись за двумя составленными вплотную поливальными машинами, пятеро военных в касках и бронежилетах вслушивались все вместе в приказы, раздававшиеся по рации.
Черный пудель путался под ногами иностранцев. Семенил, царапая асфальт, будто на цыпочках, нервно цокая, оглядываясь.
Внезапно военные развернулись, высыпали из-за поливалки и, упав на колено, дали залповую очередь по верхним этажам арбатской высотки.
Задрав голову, Вадя видел, как оттуда брызжут стекла, как на верхотуре мелькнули локти, голова, что-то сверкнуло, замельтешило, посыпались солнечные зайчики… Как долго падала, сорвавшись блеснувшим колеблющимся параллелограммом, планировала черная пластиковая панель.
Стрельба разом прекратилась, и автоматчики, пригнувшись, нырнули один за другим под задний мост поливалки. Упавший последним судорожно подползал на коленях, прижимая к груди автомат, свалился. Как безногий.
Грохот хлобыстнул откуда-то еще раз, и пудель сорвался на проезжую часть, посеменил зигзагами, останавливаясь, забегая, возвращаясь.
Мимо, громыхая по тротуару, пробежали трое военных в шлемах. Двое тащили за собой треногу с дисковым противовесом и ротационным устройством, похожим на телескоп. Третий пригибался вразвалку под крупнокалиберным пулеметом. Припав под парапет подземного перехода, они стали устанавливать наводку.
Толстяк продолжал снимать, подкручивал видоискатель. Второй, прижавшись к фасаду, нерешительно переминался. Им было страшно удаляться от военных, но и страшно, хотя и интереснее, было оставаться.
Внезапно сзади, топоча, возник боец. На бегу он скомандовал:
— Все в подземный переход. Сейчас атака начнется.
Иностранцы кинулись по ступеням вниз, Вадя за ними.
Наверху за спиной вдруг загрохотало, забахало, зарокотало, уши заложило. Переход наполнился звоном, гулом, посыпалась пыль.
Иностранцы так и остались в переходе, а Вадя вышел и, осерчав, не глядя по сторонам, свернул к реке, к “Трехгорке”.
Высокий ясный воздух, медленный рассеянный свет, полный взвеси серебристого состава, внимательно тек над Москвой.
Из-под моста на набережную регулярно вылетали с воем “неотложки”.
От Белого дома выбегали люди, шли, подняв вверх руки. Несли носилки. У спуска к реке военные обыскивали сдавшихся. Несколько раз ударив по шее, под ребра, под дых, под зад, они сталкивали их по ступеням на набережную.
Надя привыкла к голубям. Они садились на нее, спали на ней, как лодочки, поджав ноги. Очнулась она оттого, что голуби заволновались.
Люк приоткрылся, показалась голова. Голуби вскипели, остыли. Один сел на крышку люка и плюхнул кляксу. Перепорхнул.
Женщина поднялась по плечи, установила беззвучно чемоданчик, выжалась на руках.
Короткое каре, джинсы, кожаная куртка. Под волосами видна белая пружинка наушника.
Свет, разъятый щелями, косыми балками, ломтями разнимал объем чердака.
Световая полоса пересекала грудь Нади, сложенные руки.
Боясь шевельнуться, одними глазами она оглядела себя, развела в стороны руки, подтянула вверх подбородок.
И широко раскрыла глаза в потолок, вверх. Будто мертвая.
Женщина собрала винтовку, проверила установку прицела, сняла с предохранителя — и уперлась в Надю взглядом.
Подумав, она приложила палец к губам и стволом приоткрыла створку.
XVI
Вадя сначала испугался, проскочил по другой стороне, но потом вернулся. У подъезда сгрудилась группа военных. Усатый майор-коротышка деловито снаряжал гиганта спецназовца. Снаряжал тщательно, как ребенка перед зимней прогулкой. Затянул на нем бронежилет, дернул лямку каски, проверил гранаты, нож, вынул из кобуры пистолет, открыл обойму, вложил, вручил бойцу, тот убрал его в карман. Майор еще раз все осмотрел. И хлопнул бойца по груди, снизу вверх.
Спецназовец козырнул, шагнул в подъезд.
Вадя подошел поближе, стал что-то мычать, тихо говорить военным, потом рыпнулся, его сдернули с лестницы, пнули.
Он сел на бордюр, схватил голову руками, встал, пошел кругом по улице. Снова сел, хлопнул себя по шее, встал, кулаком ударил воздух. Сорвался с места, ринулся в подъезд, его сбили подножкой — вышвырнули с разбитым лицом. Наверху щелкнул выстрел.
И еще один.
Вадю погнал от подъезда боец, вышагивая с автоматом на груди, гнал до конца квартала, а Вадя озирался и отбегал от него, если тот подходил слишком близко. Вокруг было полно зевак.
У моста, вздымая облачка дыма, разворачивались, меняли огневую позицию три танка. Рассредоточились, открыли пальбу. Звучный, хлесткий выстрел сопровождался звоном выброшенной на асфальт гильзы.
Толпа гудела, ахала, то и дело срываясь с места. Казалось, Белый дом от выстрелов не получал никакого ущерба.
В какой-то момент Вадю подмяла гурьба, понесла, надо было поворачиваться, бежать, чтобы не опрокинули, не затоптали. Страх разливался в толпе от заполошного бега, выражения взбудораженных лиц.
Снова хлобыстал выстрел, снова звенела, блестя и подпрыгивая на мосту, гильза.
Ваде страх мешал думать о Надюхе. У слета на набережную он прибился к подворотне, перегороженной поливалкой. Военный с взмокшим испуганным лицом, пропадавшим в каске, помогал людям перебираться через площадку над задним бампером.
Вадя вернулся дворами.
Из подъезда вынесли носилки.
Поставили. Сложили рядом винтовку, чемоданчик.
Вадя подошел ближе. Военные курили. Взмыленный бугай спецназовец в расстегнутом бронежилете присел на корточки над носилками. Затянувшись сигаретой, приоткрыл клеенку. Выпустил дым. Сплюнул в сторону. Задернул.
Его каску, словно таз, обнимал майор-коротышка. Он что-то крутил, щелкал тумблером на радиотелефоне. Приложил к уху.
Вадя услышал:
— “Сирень”. “Сирень”. Я “Верба”. Докладываю. Одного сняли. “Белый чулок”. Баба, да. Так точно, без потерь. Да. Да. В Глубоком переулке, Чередниченко… Так точно.
Сверху боец под руку вывел Надю.
Она не узнала Вадю. Будто во сне, медленно, приложив руку к горлу, обвела взглядом солдат и на негнущихся ногах пошла прочь.
Вадя нагнал ее. Шел рядом, куря в кулак.
Прохожие оглядывались, увидев круглое мертвое лицо Нади, простоту ее горя.
Вечером они вернулись. Пьяные военные шатались по улицам. Возбужденные смертельной опасностью, они сметали все на своем пути. Так они вымещали злобу на самих себя — за пережитый в эти дни животный страх.
Невдалеке, у Музея кино, омоновцы громили пивной ларек.
Один из бойцов поставил бутылки с водкой “Зверь” на тротуар и нетрезво набросился на них. Двое других стали ему свистеть, орать, чтоб бросил.
Наде досталась оплеуха.
Вадя не очень-то и сопротивлялся, приговаривал, нагибаясь, недалеко отскакивая от ударов:
— Бейте, ребятушки, бейте, только не убейте, доглядите, будьте добреньки.
Омоновец дрался как мельница: медленно, враспашку мотая кулаками, ногами. Не больно. В какой-то момент он навалился на Вадю, обмяк, стал душить. Его опустошенные белые глаза ничего не видели.
