Тадеуш Бреза - Стены Иерихона
Место реставратора приносило ему немного, но его пригласили читать-неплохо оплачиваемые-лекции в Вильно. Он обрадовался. История была ему благодарна. Взяла на содержание! Но когда взвесил свои возможности, взгрустнул. Объекты, которые находились под его попечительством, он назвал "церковными нищими", а свою служебную контору-"богадельней". Семья старые стены старалась свалить на шею государства. Государствосемье. Каждый хотел как можно меньше вкладывать средств, а от него требовали, чтобы он взял под охрану все. А тут-то чего от него ждут?
Медекша взглянул на костел. Сойдет, подумал он, недурен.
Но, как всегда, нет формы, недостает воздуха, смелости. Здание не стоит, а как бы остановилось на минутку. И не скульптура, и не камень. Князь застегнул пальто. И еще холод, кивнул он головой, вечно этот ветер откуда-то. Страна везде, во всем наперекор. Черский заметил его нетерпение.
- Господин староста, - крикнул он, - долго еще?
Староста стал объяснять. В распоряжении говорится, что
должен быть архитектор. Не смог приехать машиной старосты.
Приедет попозже. Вот-вот должен быть.
- Архитектор! - прошептал князь. - Короля Стася в могилу будет класть архитектор! Мило. Кто так решил?
Староста пробурчал, что не знает. С государственной точки зрения он считает этот вопрос неуместным. Ельский воспользовался случаем, чтобы вмешаться.
- При всякого рода переделках склепов и при эксгумациях, в интересах соблюдения истины и безопасности, необходимо присутствие врача и архитектора. Таковы требования администрации!
Медекша уставился на Ельского. Видел ли он его раньше? Ах да, в автомобиле. Правда, поглощенный беседой с Черским, он мало на что обращал внимание в пути.
-Администрации! - Князь не спеша попробовал повторить это слово с надлежащим уважением. Потом, прищурив один глаз.
ввинтил взгляд в Ельского. Вроде не глуп, подумал он, но если говорит такое, что он понимает! - Ибо я полагал, - продолжал он, не спуская с Ельского глаз, - что архитектор нужен из особых соображений. Кроме него тут непременно должны быть кадет и поэт. Но к чему врач? Какое отношение имел Понятовский к медицине?
Староста нервно обернулся. Ему ведь предстояло писать отчет.
А ну как взбредет Медекше в голову вылезти с речью в подземелье. Тип такой настырный, непослушный, никакой у него административной дисциплины. В любую минуту готов выкинуть какой-нибудь номер. Пусть уж лучше загодя выболтается!
Князь наверняка мнение это разделял. Мыслями, которые пришли ему в голову, он решил поделиться с Ельским.
- Послушайте, - произнес он очень громко, так как Ельский стоял далеко от него, а казалось, что Медекша преднамеренно повысил голос, послушайте, - повторил он снова, все еще не находя формы протеста. - Мы собрались тут, чтобы некие останки захоронить втайне. Мне делается страшно. Как-никак это был король. Не допускаем ли мы случаем оскорбления величества?
Ельский возразил:
- В нашем кодексе нет статьи об оскорблении величества.
Есть только об оскорблении народа.
Князь задумался.
- А если мы оскорбим короля, который был с народом!
- У нынешнего народа, без сомнения, есть более серьезные заботы, чем ломать голову над тем, где найдет вечное упокоение этот король, а того народа, который бывал с королем, уже нет.
Старик взорвался.
- Что это вы делите его надвое.
Ельский вспомнил Козица. Свести бы его с Медекшей, вот бы поговорили. Один все обрядил бы в старопольское платье, а другой повсюду бы от него стал избавляться. Выберем-ка середину.
- Народ один, - ответил он. - Только возраста разного. Тогда-ребенок, теперь-взрослый. Разве не так?
Ельский в этом не сомневался. Всякий высокопоставленный чиновник знает сегодня, что такое интересы государства. Какие уж тут сравнения с давней Речью Посполитой. Несомненная зрелость!
- Да! - добавил он еще более уверенным тоном. - Теперь народ сознательный. Знает, чего хочет. Знает, что для него хорошо. Стало быть, повзрослел.
- И относится пренебрежительно к определенным эпохам своей молодости, свято веруя, что так не согрешит! Знаете, - Медекша подошел поближе к Ельскому, заговорил тише, - я бы не решился на такое, - он показал на костел, - заставить его лежать тут. Не спесивость ли это? Не вызов судьбе? Такой уж я суеверный.
Ельский уцепился за эти нотки беспомощности в его голосе.
- Вы, князь, не бойтесь, - многозначительно успокаивал он Медекшу. Эти проблемы наверняка решил господин президент.
И по зрелом размышлении.
- А может, и нет, - упирался князь. - Просто подмахнул. Вот и все!
Черский молчал. Ему от этого ни жарко ни холодно. А вот староста кипел от негодования. Ведь это же откровенная оппозиция.
- Воля правительства выражена ясно, - горячо вмещался он. - Все дело теперь в том, чтобы ее исполнить. Государство сильно повиновением.
- А повиновение опирается на традиции, - не оборачиваясь, отмахнулся Медекша от старосты. Он знал, чему суждено быть, то и будет. Но хоть бы кто-нибудь почувствовал то же самое, что и он!
Если бы еще в этом были самовольство, бунт, сопротивление.
Лишить останки ненавистного короля всех почестей! Страшный жест, в истории повторявшийся. В ее духе. Но, видите ли, тут не лев преградил теням дорогу на Вавель, а черепаха. Символ чиновной деятельности. Всех этих бумажных шестеренок!
Ельский почувствовал, что должен открыть Медекше правду.
- Станислава Августа, - сказал он, веря, что это суждение возвысит его в глазах князя, - нельзя поместить в усыпальнице на Вавеле после Пилсудского. Вот и все!
- Это было бы все, если бы вы сказали, что не только один, но и другой тоже до Вавеля не дорос, - задумчиво проговорил князь.
Ельский возмутился. Ведь он выдал секрет самого президиума Совета министров. И так к этому отнестись. Он был возмущен.
- Рядом с Понятовским Пилсудский чересчур мал. Не слишком ли у нас серьезный разговор для парадоксов?
Но Медекша не дал сбить себя.
- Я услышал их в ваших словах. Смелее-ка всмотритесь в их подлинный смысл. Испугаться, что Пилсудскому повредит соседство плохого короля. Не значит ли это-усомниться в величии маршала? Положите-ка вы Понятовского на площади Инвалидов?
Что от этого потеряет Наполеон?
- И тем не менее он лежит один, - вспомнил Ельский.
- И Пилсудский должен покоиться один, - проворчал Медекша. - Вы решили, что ему надо лежать рядом с королями, так почему же теперь король не может лежать рядом с ним. Какая же, извольте, здесь логика.
Ельский защищался:
- Это не правительство выбрало ему Вавель, он сам.
Князь подумал и заключил:
- Это Выспянский'. Засорил себе голову Выспянским. Ведь у нас государственный ум-это либо законы, либо три великих пророка2. Никакой середины.
Староста вообще перестал что-либо понимать. Отломал березовую ветку. Несколько раз со свистом стеганул ею по воздуху.
Ельский вдруг вспомнил, что читал статью Медекши. Цитаты Сташица3 чередовались с остротами столичного фельетониста.
Темой были исторические достопримечательности. Лейтмотивони несут нам дыхание истории.
- Из того, что вы, князь, писали, - воскликнул он, - я заключил, что вы, кажется, за такую литературу.
Медекша живо отозвался:
- Но не за такое будущее. Его интересы расходятся с литературой. А верх всегда берет либо одно, либо другое. Берет верх и правит народом. А когда берет верх наш романтизм, это опасно. Ради своего величия романтизм готов еще раз сбросить нас в пропасть.
Черский, несколько раз подавлявший зевоту, теперь почувствовал, что в силах вмешаться.
- Ничего не поделаешь! - громко рассмеялся он. - В старое время властелином душ был романтизм. Словно правительство в государстве. Пилсудский влил в него силу. И теперь романтизм будет ослабевать, а сила нарастать. До тех пор, пока мы не превратимся в одну только силу.
Ельский добавил:
- Нечего бояться, что государство еще раз придет в упадок ради того, чтобы дать пищу вдохновению. Не придет в упадок, не зашатается, не дрогнет! Мы совершенно уверены, что выстоим.
Вооруженные, зрелые, бдительные. Вы, князь, поражаетесь смелости, с какой государство засунуло труп Понятовского в угол. Говорите: "Как-никак король". Но ведь король, который ушел из нашей истории по-английски. Изменник, слабак, наймит, источник поражения, причина мучений. Король, который перестал быть королем. У него с головы свалилась корона, когда сам он валился к ногам Екатерины Второй. Так что незачем и упоминать о его похоронах. Ручаюсь, - разошелся Ельский, - если бы он и сам сумел по-настоящему разобраться в том, что натворил, он отправился бы в могилу на цыпочках.
Коли у него есть убеждение, зачем же ему факты, князь поморщился, но промолчал. Ельский упоенно продолжал:
