Валери Тонг Куонг - Простишь – не простишь
– Уезжайте. Поймайте такси. Вам пора. Мы с Селестой останемся возле Мило.
Милый зять решил отделаться от меня без лишних хлопот и церемоний.
– Нет-нет, я останусь, – твердо возразила я. – Я вам еще пригожусь!
Ты же знаешь, Лино. Я столько времени отогревала Селесту, утирала ей слезы, отгоняла страхи. Не спала ночами, молилась, страдала вместе с ней. Как показало прошлое, я одна способна облегчить ее ношу. В горе мать ей необходима! Пойми же это, наконец, тиран несчастный!
– Вернитесь домой, Жанна. Мило еще долго не проснется. Вам здесь делать нечего. Мы сообщим, если появятся хоть какие-то изменения.
– Пошли, – поддакнула Маргерит. – Им лучше остаться втроем.
– Вот именно! – обрадовался Лино.
– Я могу на прощание поцеловать дочь и хоть одним глазком взглянуть на внука? Я беспокоюсь о нем не меньше, чем ты!
– Врачи утверждают с полной ответственностью: «Мило непременно очнется!»
Иногда мне кажется, что зять никак не осознает одну простую истину: я правда люблю Мило! Не как продолжение Селесты, сокровище, смысл ее жизни. А потому что иначе и быть не может! Ведь он – наша радость, надежда, залог счастливого будущего, победа над тягостным прошлым. Милый, забавный, ласковый плутишка. Хитрец, что дарит мне вдруг букетик одуванчиков или плакун-травы, чтобы я не ругала его, лентяя и шалуна. Он наше ясное солнышко, наше благословение.
Я люблю Мило и боюсь за него. Боюсь, что ему сейчас больно. Что его у нас отнимут. Что он уйдет далеко и не захочет вернуться.
Я боюсь беспросветной тоски. Могильного холода. Смерти.
Я боюсь смерти, Лино!
Даже отсюда слышу писк и жужжание всех этих аппаратов. И боюсь, что он оборвется. Одним ударом. Лезвие гильотины опустится. Жизнь Мило оборвется. И наша тоже.
Я боюсь за всех нас, пойми!
Врачи утверждают с полной ответственностью… Дурак!
– Вам действительно лучше уехать, Жанна. Поверьте.
Вот уперся. Хорохорится! Доволен, что в кои-то веки победа за ним и можно покомандовать, покуражиться. Не на поле боя, в больнице, а?
Лино всегда считал меня заклятым врагом и старался переманить Мило на свою сторону.
Если я делала внуку замечание, папочка сразу же демонстративно вставал на его защиту. Хотя, видит бог, я желала мальчику только добра и поэтому заботилась о его воспитании. Куда легче промолчать, не вмешиваться, не обращать ни на что внимания. Ненависть ослепляет Лино, он не хочет признавать даже самых очевидных моих заслуг. Во время обеда, стоит мне отойти к плите, как зять передразнивает меня, хихикает, толкает сына локтем в бок… Суровый властный отец, заставляющий по сто раз переписывать упражнение из-за малейшей глупой ошибки, преображается, словно по волшебству.
Я все замечаю, но молчу, чтобы не огорчать Селесту.
Думаешь, перехитрил меня, Лино? По-твоему, Мило – марионетка, дергай за ниточки, и все тут? Надеешься, он забыл, как я читала ему сказки, как мы вместе пропалывали огород? Мальчик подыгрывает тебе, боится тебя обидеть, разочаровать, задеть. Он тебе предан, однако по вечерам, стоит тебе нацепить наушники и развернуть газету, на цыпочках крадется ко мне наверх и охотно рассматривает фотографии маленькой Селесты, висящие в моей спальне у изголовья. Со смехом замечает сходство между собой, мамой и бабушкой: ямочки на подбородке, пухлые щеки, каре-зеленые глаза. Целует меня, желает спокойной ночи.
Он унаследовал от Селесты безграничную всепобеждающую доброту. А от тебя – упорство, которое иногда, увы, перерастает в упрямство. Ты, Лино, – яркий тому пример.
Иногда мне кажется, что зять не дает нам с Мило дружить, сводя свои старые счеты. Не с нами. Видит бог, мы оба ни в чем перед ним не провинились.
– Неужели ты забыл, Лино, что другого внука у меня нет?
Вот так! Получай! Запрещенный прием, но иначе нельзя. Семейная драма касается всех, не тебя одного.
Отличный удар! В яблочко! Зять вздрогнул, побледнел.
– Ладно, зайдите. Но ненадолго!
– Я подожду тебя в холле, – пробормотала Маргерит. – Нет, лучше поймаю такси.
Взмахнула красно-белым хвостом и исчезла.
С бьющимся сердцем я направилась к боксу, где лежал без сознания Мило. Странная мысль вдруг пришла мне в голову. Мы с Маргерит вернемся домой одни…
Такого давно не бывало.
МаргеритЯ бы охотно оказалась на твоем месте. Лежала бы сейчас в кровати с металлическими бортиками-решетками на жестком белоснежном белье. Или сером. Или синем. Не знаю. Обо мне никто не подумал. Оказалось, только я одна не имею права зайти к тебе в палату. Может, и нет там никаких решеток-бортиков. Может, там большое окно, и когда ты откроешь глаза, то увидишь небо, бескрайнее небо…
Лучше бы мне, а не тебе, проломили череп и ободрали щеку. Я хочу забрать всю твою боль. Я знаю: тебе очень больно. Иначе и быть не может. Врачи всегда врут родным, что больной не страдает. За идиотов нас держат. Тебе кололи всякую дрянь, вскрывали черепную коробку, зашивали порезы, втыкали иглы в вены, вводили катетеры… Такому нежному, маленькому, беззащитному. И еще смеют болтать, что ты ничего не почувствовал?!
Возьмите меня вместо него! Я заслужила!
Боже! Мило, ну зачем тебе вдруг приспичило утром расспрашивать меня о древнеримской вилле? И о раскопках. С пристрастием, в малейших подробностях. Ты же видел, что я смутилась, покраснела, не знала, что ответить. Обычно ты такой чуткий. Если замечаешь, что какая-то тема мне неприятна, избегаешь ее. Спешишь на помощь, когда твои бабушка, отец или мама задают мне бестактный вопрос. Мгновенно отвлекаешь их, отражаешь каждое нападение, защищаешь меня, прикрываешь. Благородно расчищаешь мне путь от препятствий. С первого дня твоей жизни, с самого рождения.
Как только Селеста положила крошечного тебя мне на руки – видел бы ты лицо Жанны в этот момент! – между нами сейчас же протянулась невидимая, но прочная нить. От сердца к сердцу. Такой простой чистой бескорыстной любви на всем свете не сыщешь!
Из всех людей один ты смотришь на меня без предубеждения. Для твоей мамы я объект сочувствия и заботы. Для моей – обуза и тяжкий крест. Твой отец осуждает меня, подстерегает, запоминает каждую оплошность. Мой вообще обо мне забыл, как будто я умерла, а потом умер сам. И я до сих пор не знаю, чем ему досадила.
Для всех я – долг, неприятная обязанность, докука, ошибка природы, помеха. Но только не для тебя.
Так откуда взялась безжалостная настойчивость? Зачем тебе понадобилась история античности? Какая муха тебя укусила?
Ты здорово изменился, как только тебе исполнилось двенадцать. Начал хмуриться, гордо расправлять плечи. Захотел поскорее стать взрослым, да? Завоевать уважение папы? Утешить маму? Она вечно беспокоится, боится, считает тебя хрупким, уязвимым. Вот ты и решил доказать ей, что вырос сильным, ответственным…
Неправда, ты не взрослый. Уж поверь мне, я знаю, о чем говорю. Только у ребенка могут так раскраснеться щеки после велосипедной прогулки. Только ребенок с хохотом прыгает в бассейн. Только ребенок мурлычет песенку во время полдника. Вот несомненное доказательство: полдничают исключительно дети. Взрослые вообще забывают о полднике. Пропустят стаканчик вечерком – вот и все удовольствие. А ты полдника ждешь не дождешься, все время смотришь на часы: скоро ли половина пятого?
Я бы все отдала, лишь бы оказаться на твоем месте, Мило! Чтобы ты – на моем, вот сейчас, вместе в Жанной в такси.
Она упорно смотрела на проносившиеся мимо дома и поля, ни разу на меня не взглянула. Жанна всегда отгораживается, дает мне понять, чтобы я держалась от нее на почтительном расстоянии. Бессознательно, скорее всего. Будто боится подхватить заразную скверную болезнь…
– Почистишь зеленую фасоль на ужин.
Цедит слова сквозь зубы безо всякого выражения, нарочно отводит взгляд. Маленькой мне доставалось от нее куда больней. Она постоянно кричала, злилась, возмущенно возводила глаза к потолку, в раздражении постукивала пальцами по столу, притопывала ногой. С годами острая неприязнь сменилась безразличием. Но суть наших отношений все та же: за двадцать восемь лет мама меня ни разу не приласкала, даже во время болезни, даже в беде… Когда мне было пять лет, я сломала руку в школьном дворе во время перемены. В семь мне удалили аппендикс. В девять она обварила мне ноги, опрокинув кипящий чайник. А потом дала по ошибке сильный бета-блокатор… У меня чуть сердце не остановилось. Однако и тут мама мне не посочувствовала, только громко обругала тех, кто дает названия лекарствам.
Она добросовестно лечила меня: меняла повязки, по часам давала таблетки. И в остальном честно выполняла свой материнский долг, если так можно выразиться. Без единой улыбки, без поцелуев и объятий. Мило, ты можешь себе представить маму, которая не хочет даже погладить тебя по голове? Не можешь. Тебя все любят, все балуют, все ласкают. Всегда, повсюду, с самого рождения.
