Мухаммад-Казем Мазинани - Последний падишах
Приблизившись, глаза жандарма с ячменем на веке уставились в раскрасневшееся лицо Шахрбану:
— Пытаешься бежать от представителя власти? Да я тебе такие трудности устрою — костей не соберешь!
Шахрбану, как каменная, застыла посреди недавно заасфальтированного проспекта.
«Нет, ни под каким видом не дать ему увести себя».
Подобно водорослям в канаве вдоль проспекта, ее влажные окрашенные хной волосы прилипли ко лбу, разметались по склоненным плечам.
«А как я оправдаюсь перед Кербелаи? Перед детьми… Ах…»
Из ее грудей вдруг прорывается молоко, несколько капель падают ей на живот. Теперь она сильнее чувствует холод, а также обнаженность свою, и зубы клацают, и она умоляюще оглядывается по сторонам. Несколько человек остановились поодаль и смотрят во все глаза, но боятся подойти. Среди них есть и родные Кербелаи.
— …Да за что такое бесчестье? Пропади ты пропадом!
— А ну пошли давай!
Она не идет. В гневе стискивает зубы. Прыгнув к жандарму, выхватывает из его рук чадру и бежит. Треск разрываемой ветхой ткани чадры — это как поругание ее женственности, осквернение достоинства женщины, пахнущей баней и хной, и свежим молоком… И никакого нет выхода, кроме как бежать изо всех сил и прорваться к дому. К своей женской безопасности.
Она прикрывает голову и грудь руками и бежит, согнувшись… Бежит… Бежит… Ни на секунду не оглядываясь. Шлепанцы слетели с ног — не остановилась. Поскользнулась и чуть не упала — не притормозила. Она слышит мужской голос… Словно кто-то зовет ее… Не обращает внимания. Словно воробьиха, вырвавшаяся из кошачьих когтей, она бросается в крытый проход, ведущий к дому, и, захлопнув за собой дверь, запирает ее на крючок. И засов ночной задвигает; и стоит, внимательно прислушиваясь: не пожалует ли жандарм. Дрожит вся с головы до ног. Сердце так колотится, словно стучат дверным молотком по двери. Она слышит шаги. Ждет. Но все тихо. И тут сознание ее меркнет… Она слышит голос. Встрепенувшись, напрягает слух. Этот голос — плач ребенка. Плач доносится из дома. Держась за глинобитную стену, женщина идет в дом. Ноги без туфлей онемели. Все тело дрожит. Медленно ступая, Шахрбану поднимается по лестнице на второй этаж. Ее сын хнычет в колыбели. Остальные дети еще спят. Она расстегивает пуговицы рубашки и свою испуганную грудь подносит к ротику младенца, а лбом опирается о бортик колыбели. Ей бы хотелось заснуть и не просыпаться до скончания века.
— …О Аллах, какое громадное бесчестье! Как я отвечу перед Кербелаи?..
Вот уже три месяца, как она сообщила мужу новость о рождении сына, а он так еще и не видел ребенка. Он работает на стройке в столице. На строительных лесах ему сказали, что у него сын — они как раз подводили под крышу высокое здание… А через несколько дней после Ашуры[15] вернулся знакомый из столицы, привез немного денег и письмецо: «Передавайте всем привет, сына назовите Хусейном».
…О Нил-река, помедли еще! Не двигайся еще хоть мгновение!
Полная материнская грудь, раскачиваясь и капая молоком, выскользнула изо рта мальчика, и ротик его остался пустым. Эта женщина — моя бабушка, милая бабушка Шахрбану, а мальчик — мой отец Хусейн… Действие же происходит в один из холодных дней того года, когда, по приказу шаха Резы-хана, с женщин срывали хиджабы и чадры…
Глава третья
Это утро словно уже бывало не раз и опять повторяется… Видишь пирамиды? Тысячи лет они упрямо стоят здесь, держа на плечах груз времени. Грандиозные сооружения, лишенные жизни, — они для того и построены, чтобы охранять смерть. Фараоны поместили в них свои мумифицированные тела, и это была насмешка над смертью, а может быть, вечное передразнивание смерти. Потому-то с пирамидами не дружат ни птицы, ни цветы, ни деревья…
— … Здравствуй! Доброе утро!
Она нагибается и целует тебя в щеку. Потом поворачивается и садится с изяществом низложенной королевы. И говорит:
— Слава Богу, сегодня выглядишь гораздо лучше, чем вчера… Болей нет?
Ты подтверждаешь, что нет, и она смеется с неподдельной радостью. Ты ее такой веселой давно не видел. Держится она замечательно. Духи с запахом горной фиалки. Какой уместный выбор!
— За эти дни было очень много звонков, все спрашивают о твоем самочувствии.
— Например, кто?..
— Очень многие… Из иностранцев — Никсон, Киссинджер, твой друг Рокфеллер, король Хасан, а также…
Она делает паузу и внимательно смотрит на тебя. Потом как будто бесенок мелькнул в ее глазах:
— И еще один человек, который тебя очень давно знает…
Ты изображаешь равнодушие:
— В моей жизни мне столько подарков преподносили… Удивить трудно…
Она разглаживает подол юбки и официальным тоном сообщает:
— Звонила принцесса Сорайя[16] и осведомлялась о вашем здоровье, а также настойчиво просила передать, что она очень беспокоится и ночью — каждую ночь — молится о выздоровлении Вашего Величества!
Супруга помедлила и спокойно спросила:
— Интересно, почему же именно ночью? — и рассмеялась ехидно.
Эта новость неожиданна для тебя. Супруга говорит так, будто она не только была рядом с тобой во всех твоих ночных размышлениях, но и знает все, что происходило у тебя внутри… От женщин всего можно ожидать. Они, как охотничьи собаки, улавливают какой-то запах внутри мужчины и умеют найти самые скрытые его переживания…
Ты выпил чаю, и этот чай — словно яд, плохо стало. Все покинули палату, чтобы дать тебе отдохнуть…
…И опять ты остался один, и с тобой лишь окно, и птицы за ним, и железная кровать, и эта больница, коридоры которой покрыты коврами, для тишины. Ты, и холодные пальцы врачей, которые, словно крабы, ползают по твоему животу туда и сюда. Есть ты, и есть множество швов на твоем животе, которые медленно зарубцовываются в больничной тишине. И ничто так не бодрит тебя, как то, что швы чешутся. Это значит, они заживают: доказательство наличия жизни, движения крови в твоем теле…
Ты чешешь живот, издалека наблюдая за своим венценосным отцом. Он стоит перед дворцом Саадабад, возле черного «роллс-ройса», стоит как-то косо и неприкаянно, словно огородное пугало, у которого отобрали огород. Опирается на трость. Видишь его? Твой несчастный отец за несколько дней постарел словно бы на века. Осанки и выправки и следа не осталось. Даже рост будто уменьшился, а куда девался блеск его глаз? Он ругает всех и вся, и утверждает, что все его предали. Все до единого люди, и все самолеты, и ружья, и даже лопаты:
— Это как же понять, во всей стране не нашлось самолета, который бы сбросил бомбу на этих мерзавцев? Не нашлось ружья, которое бы открыло огонь? А народ в городах и селах? Хоть чем-нибудь, хоть лопатой, но можно же было защитить свою землю, свою честь и гордость?
Он достает из серебряного портсигара сигарету и вставляет ее в рот, но не прикуривает. Нет, это не твой отец. Это обыкновенный старик, который, кажется, не понимает, что происходит вокруг, который получил такой удар, что разум у него помутился. Ведет он себя очень странно. То и дело достает карманные часы и начинает встряхивать их рядом с ухом. Или начинает ощупывать чемоданы, притороченные к крыше машины, — словно проверяя, хорошо ли они привязаны. И постоянно спрашивает у окружающих, куда они едут — а те и сами не знают. И ты тоже не имеешь понятия, куда его увезут. Туда, куда решат англичане. В какое-то далекое, спокойное место. Например, на остров посреди Индийского океана. Ссылка, причем безвозвратная; но чем быстрее она начнется, тем лучше.
Английский корабль уже ждет его в Персидском заливе…
Жалость к отцу переполняет тебя. Он отрекся от престола на том условии, что его место займешь ты. Ты слышал, что англичане в свое время помогли твоему отцу занять трон, однако ты не думал, что они же его и свергнут. Горше всего то, что и сам ты смог взойти на престол только с разрешения англичан и американцев, — раньше ты такого не предполагал.
И вот ты обнимаешь отца — этот мешочек из кожи и костей — и целуешь его. Никогда прежде ты не обнимал его так искренне и естественно. Вся его былая резкость с тобой померкла в твоей памяти, и теперь это лишь добрый и простой старик, который словно бы и не играл никакой роли в управлении страной, не обидел даже и муравья, и уж точно — руки его не в крови. Это обычное земное существо, и ты даже слышишь звук надсадной работы его сердца. Телесное тепло этого старика, запах отечественных сигарет, которые он курит, колкий и грубый волос его усов и бороды — все это дорогие воспоминания, которые ты никогда не захочешь утерять.
