Владимир Маканин - Погоня
— Мы говорим о вашей первой любви. — В голосе Вали укор.
— Ну да, о любви.
— Но если вы все-таки хотите выпить… надраться…
— Да не хочу я.
Еще пауза.
— Игорь Петрович…
— А?
— Мне кажется, вы хорошо варите кофе, — угадала? — Валя Тонкострунова сама меняет тему: она видит его смущение, и она хочет ему помочь. Какая она умничка. Как хорошо она придумала насчет кофе. Игорь Петрович ей нравится. Игорь Петрович ей очень нравится, и Валя отбрасывает глупые подозрения. Валя смеется мягким и счастливым молодым смехом. — Вы будете варить кофе, а я… а я буду смотреть на вас.
— Смотреть?
— Да, смотреть на вас.
Игорь Петрович понимает, что его простили.
— Кофе?
— Вот чашечки.
— Вижу. (И здесь варить кофе!)
Игорь Петрович начинает возиться у плиты. С отвращением зажигает газ. Ставит на огонь воду. Матриархат не за горами. Все они хотят, чтобы он варил, начиная от тещи и кончая случайной чужой женой. Заразы.
— А я покажу вам фотографии моего сына Сережки.
Валя уходит в дальнюю комнату.
Телефон здесь же, на кухне, — Игорь Петрович тупо берет трубку.
— Светик, — шепчет он, — ни черта не получается. Гость по последней моде — дальше газовой плиты меня не пускают.
— Разговариваете о твоей депрессии?
— Ну да.
— Тупица… Потрогай ее руку повыше локтя. Не будь же болваном. Она уже ждет и томится. Пожалей женщину.
— Боязно.
— Чего боязно, глупенький, вы ведь вдвоем… Ну в самом крайнем случае ты схлопочешь по роже — мужчина, если его не били по роже, не мужчина.
— Меня били, Светик.
— Вот и чудненько. Опыт надо наращивать. Как там у Пушкина — вперед, и горе Годунову. Смелей, болван!
И Светик бросает трубку.
Игорь Петрович топчется на выходе из кухни — можно ошибиться направлением в незнакомой квартире и пойти не в ту комнату: комнат две. Ноги не слушаются, ноги еле-еле ведут. Зато руки, будь что будет, делают свое дело вернее. Игорь Петрович приближается к Вале — она стоит спиной к нему и смотрит в окно, — Игорь Петрович кладет ей руки на плечи. Она не вскрикивает. Она не дергается в сторону. Она стоит и смотрит в окно.
Фотографии сына Сережки лежат перед ней на подоконнике — Валя плачет.
— Не надо… пожалуйста.
— Почему?
Прозаик не знает, снять ему руки с ее плеч или не снять. Плечи теплы, молоды и вроде бы даже знаемы каким-то давним знанием, — он зажмуривает глаза и делает еще шаг в том же направлении. Валя легко и холодно отражает его натиск. Игорь Петрович сбился с ритма, он все еще тянется к ней, вытягивает вперед губы, жадно дышит — делает все, что делают в подобных неудачных случаях, — а потом вдруг иссякает и устало плюхается на стул. С него хватит. Он творческий человек.
— Некрасиво, — говорит Валя.
Он молчит.
— Некрасиво… Говорили о своей первой любви. И вдруг полезли.
Он молчит. Ему все равно.
Валя мучается. Он нравится ей. И ей больно, что он стал лезть с поцелуями, не заметив даже, что она в слезах.
— Надо быть чутким. Добрым, — говорит она.
Творец молчит.
— Надо быть искренним… а скажи… скажите, я действительно вам нравлюсь? Любите вы меня?
Молчит.
— Вы ведь взрослый человек… Вы потеряли голову… да?.. скажите… Вы любите? — Голос Вали дрогнул. Она уже начинает ему подсказывать и помогать. Может быть, она была слишком груба, ей жаль его. Она хочет, чтобы он хоть как-то вышел из этого постыдного положения.
Молчание. Творец вяло прихлебывает кофе из чашечки. Он не хочет выходить из положения, он вообще ничего не хочет. Он устал.
— Знаете что, — Валя берет вдруг всю тяжесть на себя, как и положено брать всю тяжесть женщине, — давайте забудем, что было.
Валя сама делает шаг по шаткому мосту:
— Вы мне симпатичны. Вы мне дороги. Я… — Тут голос ее дрогнул. — Но я не хочу ни поцелуев и ничего другого, пока вы мне не скажете, как и что. Я разведусь с мужем — да?
Игорю Петровичу на секунду делается плохо.
— Это… это такой шаг, — говорит он запинаясь. Теперь Валя видит, что и ему тяжело. Она касается рукой его плеча: женщина чувствует, когда надо приободрить. Она берет его за руку и ведет на кухню.
— Еще чашечку кофе? — трепетно спрашивает она.
— Спасибо.
Валя не понимает:
— Спасибо — нет? Или спасибо — да? — Она улыбается.
— Нет. Не хочется больше. Мне пора, Валя.
Он прощается.
— Когда ты… вы придете? — спрашивает она.
— Я позвоню.
Он уходит. Уже в дверях ему вдруг становится стыдно и совестно, словно он первый раз в жизни обманывает женщину. Он поспешно склоняет голову и целует ей руку, это и впрямь он делает впервые в жизни, такая вот минута.
Валя одна. Она призналась ему, что любит, — на лице ее радостные слезы, она ждала этих слез так долго. Но тут она вспоминает о муже, о мягком и добром Тонкострунове… И вновь начинает терзаться.
— Ну, напоролись! — говорит Светик.
Игорь Петрович и вовсе удручен.
— Собираются разводиться. Милые и такие порядочные, такие тонкоструновые, — иронизирует Светик, — когда не нужно, эти люди непременно возникают и портят всю картину.
Она продолжает:
— А вот когда таких, именно таких, ищешь и ждешь — их не найдешь днем с огнем.
Игорь Петрович мрачно вздыхает:
— Мы сделали зло, Светик.
— Чего тебе?
— Я говорю, зло сделали — развалили семью ни за что ни про что.
— Не ной. Мы не виноваты — мы собирались завести обычный романчик на стороне, разве нет? — Светик чертыхается: — Ума не приложу, как мы теперь добудем икону.
Она закуривает.
— Похоже, и впрямь придется их развести и получить божью матушку в одной из двух половин. После раздела имущества в суде.
— Без меня. Я не играю, — отрезает Игорь Петрович.
— Да я пошутила, дурачок.
Оба невеселы. Как ни тонок расчет, когда имеешь дело с незнакомыми людьми, получается перекос. Какая-то ниточка из расчетных и хорошо расчисленных непременно рвется. Светику ли не знать!
Глава 4
— Не угадать тебе, что меня волнует, — продолжает Светик. — Почему мне раньше не попался в жизни такой Тонкострунов? Ведь какой муж!.. И человек мягкий, добрый. Глуповат, конечно, но моего ума нам на двоих как-нибудь хватило бы, а?
Игорь Петрович мрачно кивает:
— Еще и на меня бы немного осталось.
— Шутишь — а ведь я не шучу. Я всерьез о Тонкострунове.
— Ну так и займись им, а мне пора к жене и к дочке.
— Ох, не знаю…
Некоторое время оба молчат.
Прищурив глаза, Светик разглядывает свою левую ладонь: жизненная ситуация готова скакать и развиваться теперь сама собой, — хоть к гадалке беги, карты бросить.
А Валя Тонкострунова в этот же вечер сидит на приеме у районного невропатолога. На ней нет лица. Она комкает платочек.
— Что скажете?
А она молчит.
— На что жалуетесь?
Она молчит. Наконец она кое-как подбирает слова — она хотела бы просить врача, да, да, она просит его, чтобы он вызвал на прием ее мужа, Тонкострунова, и как-то мягко подготовил его… Мягко и заботливо подготовил его нервную систему к тому, что Валя Тонкострунова уйдет от него к другому мужчине…
— Наконец-то я хоть что-то понял, — смеется врач. — Значит, к другому, да?
Валя кивает — да, она боится, как бы с мужем после этого известия не стряслась беда. Она боится, как бы он не сделал с собой что-то плохое. «Он может не вынести. Он так меня любит… Он…» И бедная Валя плачет, комкая платочек.
— Вот что я тебе скажу, — говорит невропатолог, здоровенный и громадный мужчина, — не так уж меня твой муж волнует во всей этой истории. Ты меня волнуешь.
Валя всхлипывает.
— М-м… Ну и что же — ты уже с ним?
— С кем?
— Откуда мне знать с кем — с тем, с кем ты собираешься наставить рога своему мужу.
Это звучит ужасно грубо. Валя Тонкострунова плачет:
— Я… я не хочу… рога…
— Знаю, знаю. Никогда не изменяла. Никогда не ссорились. Жили дружно. Смотрели телевизор…
— Я никогда… рога…
Она плачет. Невропатолог пожимает плечами. Ему жаль ее. Он смотрит на нее, как на инопланетянку. Крякнув, он встает и подходит к ней. Он успокаивает ее. Он гладит ее по головке. «Не волнуйся, девочка. Не волнуйся. Я постараюсь что-нибудь придумать. Поверь — все наладится само собой». Он выписывает ей валерьянку, и это все, что он может придумать.
Вечер. Валя уже понимает, что дальше так жить нельзя: она решается сказать мужу. Он приехал от сестры. Он уже поужинал. Валя протягивает руку и убавляет звук (они смотрят телевизор), — она решительно набирает воздуха в грудь и поворачивает к мужу бледное лицо. Она хочет, чтобы он простил ее…
