Джонатан Эймс - Дополнительный человек
– И вы должны воспринимать плату за квартиру как подарок для меня.
Я сказал, что хочу теперь же заплатить за первую неделю, пошел в комнату, вытащил бумажник и вручил ему шестьдесят два доллара, он притворно удивился, но быстро сунул деньги в карман и сказал:
– Так мило с вашей стороны, так неожиданно!
И тут я осознал, что он говорит очень громким голосом, на случай если кто-то, типа домовладельца, подслушивает нас под дверью.
Затем мистеру Гаррисону пришлось уйти, потому что у него было свидание, и я остался один в моем новом доме. Я пошел в свою комнату и закончил распаковывать вещи.
Расставив вокруг любимые книги, я почувствовал себя очень хорошо и обнадеживающе: знакомые переплеты и обложки, словно семейные фотографии. У меня были все рассказы и романы Фицджеральда; «Брайдсхед» и «Пригоршня праха» Во; «Лезвие» Моэма и три тома его рассказов, чтение которых является превосходной заменой путешествий, если вы не можете позволить себе никуда поехать; собрание сочинений Уайльда, несколько вудхаусовских «Дживсов», «Волшебная гора» Манна, а также том его дневников с фотографиями швейцарской клиники, которые вдохновили его на создание «Волшебной горы». У меня также были «Отцы и дети» Тургенева – история русского молодого джентльмена – и шедевр Сервантеса о куда более престарелом джентльмене под названием «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский».
Я также привез – без всякого отношения к джентльменству – изрядно потрепанную «Половую психопатию» Рихарда Крафт-Эбинга,[3] знаменитое исследование отклонений человеческой сексуальности (219 историй болезней) XIX века (до Фрейда), которую втайне хранил у себя уже десять лет. Я больше не читал эту книгу, но она была очень важна для меня, и я не мог с нею расстаться. Я положил ее вместе с бельем в платяной шкаф.
В ту первую ночь я лежал в кровати и скучал по Принстону. Мне было почти двадцать шесть, но я чувствовал себя маленьким мальчиком. Я даже уткнулся лицом в подушку и уронил несколько слезинок, но не стал продолжать. Я боялся, что мистер Гаррисон меня разоблачит. В комнатах не было дверей. Так что я слушал стоны голубей и пытался читать дневники Манна.
Мистер Гаррисон вернулся с ленча сильно за полдень, подремал и снова ушел – уже на обед. Его свидания были для меня тайной. Он вернулся около одиннадцати и включил телевизор. Пригласил меня присоединиться к нему, но я отказался из-за застенчивости и остался у себя в комнате, пытаясь читать и не плакать.
Примерно час он смотрел телевизор, потом выключил его. Я слышал, как он стелет себе постель, а потом чистит зубы в раковине на кухне. По дороге в ванную он прошел через мою комнату. На нем была рубашка от смокинга и синий банный халат с белой отделкой по краям. На лбу красовалась черная маска для глаз. Это был превосходный костюм для сна. Я был в футболке и шортах-боксерах. Он закрыл дверь в ванную, и я услышал, как он мочится. Преждевременный спуск воды, пока он еще мочился, озадачил меня.
Он вышел, мотор с Лонг-Айленда все еще трясся в туалете, встал у изножья кровати и спросил:
– У вас есть ушные затычки для сна?
– Нет. Я крепко сплю.
– Ну, в Нью-Йорке вам следует их иметь. Они просто замечательные. Они изменят вашу жизнь.
– Посмотрим, как пойдет. – Я попытался пошутить: – Эта маска делает вас похожим на одинокого рейнджера.
– Она нужна мне для сна, – ответил он с невозмутимой серьезностью. – Я предпочитаю думать, что в таком виде напоминаю Призрак Оперы.
Он сделал шаг к изголовью, посмотрел на мою книгу и спросил:
– Что вы читаете?
– Дневники Томаса Манна, – ответил я.
Мистер Гаррисон с подозрением поднял брови. У меня было чувство, что он думает о «Смерти в Венеции». Затем сказал дружелюбно:
– Если захотите, мы можем читать по вечерам, это поможет заснуть… Я думаю, глава «Винни-Пуха» отлично подойдет, а затем настанет черед немного почитать Рабле.
– Точно, – отвечал я, смеясь, тоска по дому оставила меня.
– Ну, gute Nacht, – сказал он и вышел, напомнив мне о том, что он все еще думает, будто я ариец. Я бы хотел, чтобы эта ложь вскрылась как можно позже.
Следующее событие
Одной из первых вещей, которым мне пришлось научиться в Нью-Йорке, стала парковка без штрафов. Мистер Гаррисон, у которого тоже была машина (синий «скайларк»), сообщил мне, что «полицаи» будут, без сомнения, следить за моим «паризьеном», так как штрафы – это деньги для города, и я должен безоговорочно принять данный факт жизни.
– Это совершенно несправедливо, но я думаю об этом как о долге перед королем, – сказал он.
Я понял, что если буду внимательно читать знаки, то смогу избежать штрафов, но я беспокоился, что мой автомобиль, хотя он и старый, может подвергнуться нападению вандалов. Он был 1982 года выпуска, но я содержал его в хорошей форме. Отец постоянно читал мне лекции о том, как важно менять масло и не позволять бензину опускаться ниже середины бака, чтобы грязь не попадала в двигатель. Он заботился о своих автомобилях, потому что не мог без них обходиться – он был коммивояжером.
Он продавал мебель в школы, дома престарелых, тюрьмы. Его территорией были Нью-Джерси и Пенсильвания. Это был трудный бизнес: заведения пользовались старой мебелью так долго, как только могли.
Он умер за неделю до того, как я пошел в колледж. Умер от сильного сердечного приступа. Ему исполнилось только пятьдесят семь. У него не было лишнего веса, но он никогда не занимался физкультурой и курил сигары. Это случилось в номере отеля в Скрэнтоне, Пенсильвания. Он умер «в дороге», как мы с мамой называли долгие ночи, когда отца с нами не было.
Отец очень хорошо знал «Смерть коммивояжера» и частенько называл себя в непочтительной манере Вилли Ломаном. Иногда он любил говорить: «Когда я решу все свои проблемы, я упаду замертво». Но я не знал, взял ли он это из Артура Миллера или придумал сам. Думаю, у моего отца вызывало отвращение, что его жизнь коммивояжера так точно воспроизведена на сцене, словно само его существование превратилось в штамп.
После его смерти, когда закончился траур, я приступил к занятиям. Предполагалось, что я буду жить в кампусе, но мама нуждалась во мне, так что я приезжал в Ратгерс три раза в неделю в «паризьене». Несколько лет, садясь в машину, я чувствовал запах отцовских сигар. Запах мне не нравился, но я скучал по нему, когда он наконец исчез.
Мама так и не оправилась после смерти отца, и ее депрессия перешла в рак яичников (во всяком случае, такова моя теория). Она умерла через три года после его смерти, почти что день в день.
Отец, поскольку он был коммивояжером, имел очень маленькую страховку, и это отразилось на маме, которая не работала, когда он умер. Она так и не вернулась на работу. Почти все наши деньги ушли на ее лечение и на плату по закладным, так что мне осталось очень мало.
Поэтому я дорожил «паризьеном», как остатком своей семьи, и спросил мистера Гаррисона, не думает ли он, что мой автомобиль могут повредить или украсть. Он так не думал, но порекомендовал купить сигнализацию для рулевого колеса. У него самого сигнализации не было, но он нашел красную трубу и продел ее через руль. Она выглядела словно настоящая сигнализация и, вероятно, отпугивала потенциального вора.
Через несколько дней я перестал называть своего хозяина мистером Гаррисоном и начал обращаться к нему как к Генри. Он со своей стороны не слишком часто использовал мое имя. Хотя пытался его выучить. Несколько раз он называл меня Отто, это было имя предыдущего квартиранта, которое я узнал, когда на имя Отто Беллмана пришла кое-какая почта. Генри взял у меня конверт и сунул его в холодильник, чтобы не потерять. Я не поправлял его, когда он называл меня Отто. Не хотел тревожить.
Я начал искать работу. Каждый день брал «Нью-Йорк Таймс» и «Виллиджвойс» в греческую закусочную на Второй авеню. Прочитывал рекламные объявления и потом рассылал резюме и письма. Я пользовался старой пишущей машинкой Генри. Буквы получались немножко расплывчатыми, но это придавало моей корреспонденции старомодный вид, который мне нравился. Я также посетил огромное количество агентств по трудоустройству и проходил тесты на машинопись, всегда добиваясь ничтожно малого результата – в среднем двадцать восемь слов в минуту.
Я думал, что с каждым тестом моя скорость будет возрастать, но этого не случилось. Я быстро утратил мужество, но продолжал пытаться.
Генри впечатляло мое усердие. Он хотел помочь и как-то сказал:
– Я буду играть для тебя по утрам военную музыку, чтобы держать в нужном состоянии ума.
У него было много записей, включая и марши, но он ни – когда не просыпался достаточно рано, чтобы ставить их для меня. Он спал до одиннадцати или до полудня и ложился около полуночи. Говорил, что ему для сна, как и Кэтрин Хепберн, нужно от двенадцати до четырнадцати часов.
Хотя Генри и предложил по вечерам читать «Винни-Пуха» и Рабле, делать этого мы не стали. Как и военная музыка по утрам, чтение входило в перечень регламентации, необходимых, по мнению Генри, для моего самосовершенствования или для нашего общего самосовершенствования, но они никогда не продвигались дальше стадии предположений.
