Алексей Рыбин - Бес смертный
– Чего это тебя сюда занесло? – спросил Русанов, устраиваясь напротив и оглядывая зал. – Ублюдочное какое-то место.
Мадам, грызущая за соседним столиком свиной шашлык, демонстративно цыкнула зубом. Леня принес мой кофе.
– Что будешь? – спросил я. – Я угощаю. Пива?
– На понижение не пью, – солидно заметил Русанов. – Водки. Водка какая у вас нынче?
– Водка… – начал было официант, но писатель не дал ему договорить.
– Ладно. Несите самую хорошую. На ваш вкус. Только глядите, чтобы холодненькая была.
– Закусывать…
– Потом, – махнул рукой писатель. – Мы прочитаем вот эту вещь, – он взял со стола меню, – и сообщим вам о принятом решении. А пока водки. Граммов сто пятьдесят, ну, или четыреста, что ли. Хорошо?
– Хорошо, – ответил официант. – Заказ принят.
– Удивительно приятно было с вами пообщаться, – кивнул литератор.
Никиту Русанова я знал лет, пожалуй, тридцать. В юности мы даже вместе играли в группе, которую собрал Никита. Однако увлечение игрой на гитаре прошло у него довольно быстро, и это, как я сейчас понимаю, избавило его от множества неприятностей.
Подали водку. Она была налита в графинчик и выглядела строго и лаконично. Если бы она могла звучать, то звучала бы как поздний «Ultravox». Несмотря на всю свою любовь к новым романтикам, я решил пока не пить и приберечь силы для ночи.
– Первую – молча, – сказал Русанов и выпил водку одним глотком. Черты его лица, еще секунду назад неопределенные и смазанные, схватились, отвердели, глаза заблестели, и всклокоченные густые волосы легли в конкретную, пусть и не слишком аккуратную прическу. Судя по всему, литератор сегодня пил уже не только пиво, но и вино.
– Уф-ф, хорошо, – сказал Никита и налил себе вторую. – Так как у тебя? Случилось? – спросил он, поднимая рюмку.
– Именно так, – ответил я. – Случка прошла на высшем уровне. И привела к полному удовлетворению обеих сторон.
– Да, Танька может, – вальяжно размякнув, согласился Русанов. – Это тебе, брат, не малолетки какие-нибудь. У нее, Таньки, хорошая школа.
– Я уже понял. Спасибо.
– Не за что. Мне это ни малейшего труда, как ты понимаешь, не составило. Одно только удовольствие. И товарищу помог, и в гостях посидел. Она меня давно уже звала, говорит, заходи по старой памяти, посидим, молодость вспомним… С приятелями, говорила, заходи, мне, мол, скучно одной…
– Так у нее же муж…
– Да что там – муж! Одно название, а не муж. Все в разъездах…
– В Финляндии, – сказал я.
– Вот-вот. Медом ему там намазано, что ли?… Я так думаю, у него там какая-нибудь горячая финка завелась, вот он и переселяется потихоньку в страну сочной травы. А Танька скучает.
Русанов заглотнул вторую и старомодно щелкнул пальцами. Леня был тут как тут.
– Таперича чего-нибудь закусить. С икрой, что ли, с колбаской бутербродиков… И, может быть, – размышлял литератор вслух в тени, отбрасываемой нависшим над ним официантом, – может быть, еще водочки?… Или переждать?… Нет, неси, любезный. Еще двести. Чтобы десять раз не бегать.
– Козлы… – прошелестело по залу.
Официант напрягся, Русанов же не обратил на адресованное нам оскорбление никакого внимания. Или не услышал.
– Ну хорошо, – сказал он. – Я вот тебе книжку новую принес.
– Спасибо.
– Подожди, подпишу.
Русанов выхватил из кармана серого в черную клеточку пиджака ручку «Паркер» и махнул что-то на титульном листе.
– Спасибо еще раз, – сказал я, повернулся, чтобы спрятать книгу в карман куртки, и встретился глазами со статным господином, подошедшим к нашему столу. Шаги его я услышал загодя. Слышал я и то, как он вставал из-за стола, уронив при этом вилку, слышал, как печально вздохнула его спутница, слышал, как похрустывали суставы его пальцев в карманах брюк.
Ренегат и Буба заиграли на своих аккордеонах что-то отвратительно аргентинское. Инструмент Бубы был очень старым, и лабух этим очень гордился. Я не разделял его восторгов – клавиши стучали, мехи сипели, аккордеон скрипел, шепелявил и по-звериному урчал, но Буба говорил, что это и есть то настоящее, что отличает произведение большого мастера от конвейерного новодела.
– А ты кто, бля, такой? – спросил подошедший господин. Он был одет в костюм, стоивший как средненькая яхта, а его ботинки при нужде можно было бы поменять на комнату в коммуналке. Не дождавшись ответа, господин обогнул стол и уселся рядом с Никитой.
Обращался незнакомец ко мне, игнорируя соседство с мастером художественного слова, о котором он явно ничего не знал и значение которого для мировой словесности, соответственно, не ценил. Лицо господина было простым русским лицом сноровистого палача. Костюм его шуршал, рубашка поскрипывала шелком, фарфоровые зубы постукивали, он принес с собой целый букет новых звуков. Молчал только неподвижный шрам над левой бровью.
Впрочем, насчет шрамов я большой специалист, меня на это не купишь. Все эти отметины, бывает, зарабатываются вовсе не в бою, а напротив – в минуты сладостного досуга. Один мой знакомый, например, напившись пьян, имел обыкновение падать с кровати лицом вниз. Просыпался в луже крови. Тоже имел, в этой связи, лицо со шрамом.
Заискивающая южноамериканская музычка действовала на нервы больше, чем водянистые глаза угрюмого плейбоя.
Русанов нехорошо покраснел. Он любил по пьяному делу с кем-нибудь поссориться.
– Так я не слышу, – сказал плейбой.
– Вот что, любезный, – вкрадчиво прошептал писатель (чт-з-с! – прокатилось по залу компактное эхо). – А вам мне кажется… (ж-щ-тсь!..)
– Короче, пошли. – Гость резко встал. Одной рукой он зацепил Никиту за ворот и рывком поставил его на ноги. Упал стул, звякнула моя чашечка на блюдце. Знатоки ресторанной жизни Ренегат и Буба заиграли громче и быстрее.
– Встал, я кому говорю! – рявкнул на меня враг, но тут литератор, смекнув, что к чему, провел почти идеальную подсечку, толкнув державшего его здоровяка локтем в грудь, и тот рухнул на мраморные плиты, звонко щелкнув по ним подбритым затылком. Падая, он невнятно матернулся и рыгнул. Уже лежа, здоровяк выбил дробь каблуками музейных ботинок по мрамору – пол был скользким, и эффектно выпрыгнуть в стойку плейбою не удалось.
– Нам пора, – сказал я Русанову, который пыхтел и суетился вокруг поверженного врага, норовя побольнее пнуть его ногой под ребра.
К нам уже пробирались между столиками двое в костюмах, должно быть, приятели плейбоя, и охранник, который меня не любил. Не знаю, почему, но он никогда со мной не здоровался и старался не отвечать на вопросы, которые я ему иной раз задавал, – работает ли, к примеру, клуб в праздничный день или еще что из производственной темы.
Я сорвал с вешалки куртку, натянул ее на себя и вытащил из кармана пятидесятидолларовую бумажку.
Русанов все-таки исхитрился и добавил обидчику. Поднаторевший в скольжении по мрамору охранник с пластикой хоккеиста подплыл к литератору, и мне пришлось прыгнуть вперед, чтобы оттолкнуть его ударом ладоней в грудь. Русанов в это время уже сцепился с одним из приятелей ползающего на полу заводилы – высоким, худым, с сосредоточенным лицом бухгалтера, проверяющего квартальный отчет. Номер третий – неповоротливый, вспотевший от выпитого прежде и случившегося только что толстяк – неуклюже топтался возле боровшихся, явно мешая номеру первому подняться, а номеру второму – нанести литератору Русанову хоть какие-нибудь, даже самые безобидные увечья.
Вообще, ужасы ресторанных драк, как их преподносят в голливудских фильмах семидесятых годов, сильно преувеличены.
Десятый час
– Брежнев… Вы тот самый?
– Тот самый.
– Ага. А я смотрю, вроде похож… А вроде и нет. Чего они от вас хотели?
– Денег требовал, – прошипела Полувечная. – Засадите вы его как следует. Урод, понимаешь… лезет к незнакомым людям. Так можно и нарваться. Сколько таких историй: завелся к кому-то, и – того… Кранты. Случайный удар головой об угол стола, не вовремя открытая дверца холодильника… Засадите. Засадите ему же на пользу, целее будет. Молодой еще, ему жить и жить.
– А вы? – Растерянный мент оглядел Свету с ног до головы.
– Вы кто?… Это с вами?
– Естественно, – ответил я.
– Ну да что это я… Поглядим, может, и засадим. Много тут ходит всяких… Ладно, отдыхайте. – Мент вернул мне потрепанный паспорт, козырнул, улыбнулся, еще раз взглянул на Полувечную, поморщился, махнул рукой и вышел из кафе.
– Видишь, – сказал я журналистке. – Видишь, как со мной просто? Все меня знают.
– Да. С тобой-то все очень просто, – со странной интонацией ответила Полувечная и сунула камеру в рюкзак.
Свою первую гитару я разбил о голову слушателя через десять лет после того, как был убит Мередит Хантер.
Подробностей смерти Мередита я не знаю. Для кого-то она, вероятно, была большим горем, для кого-то – статистикой. Мередит был красивым черным парнем, который на свою беду любил музыку «Роллинг Стоунз». Мередит пробился к самой сцене и ни с того ни с сего начал размахивать пистолетом – кто его знает, не размахивал бы, может, и не пришил бы его «Ангел ада», не пропорол бы сзади длинным ножом его стильный зеленый пиджак. Вряд ли Мередит Хантер был добропорядочным гражданином и исправным налогоплательщиком. Что делать тихому семьянину в толпе «Ангелов ада» перед сценой на Алтамонтском трэке во время выступления «Роллинг Стоунз»? Да еще с пистолетом в кармане зеленого пиджака?
