Маргарита Меклина - Моя преступная связь с искусством
Муж включил спикер.
— Доченька, что случилось, этот идиот ничего не может перевести, мямлит что-то про кровь. Кровь у нас одна с тобой, вторая группа, ты помнишь?
Только Ирена успела сказать «мне сделали кесарево», как мать перебила:
— Господи, так все же ненатуральным путем?! Надо было по второй группе питаться! А ты питалась неправильно — и вот результат. Второгруппники, как мы — земледельцы, в отличие, например, от охотников, у которых четвертая. Ну я про каменный век говорю. Это же все оттуда пошло, как известный натуропат написал…
Ирена сказала:
— Я сейчас трубку повешу. У меня какую-то анемию нашли… Я думала, что, может быть, ты захочешь помочь. Мне понадобится переливание крови, а у нас с тобой одна группа.
Мать заволновалась:
— А что, врачи настаивают, чтобы родственник сдал? Ведь можно и от кого-то другого… неужели у вас денег не хватит на кровь? Зачем же мы тогда перебрались сюда? Вот тебе и Америчка! Ну и дела!
— Ну так приедешь? — Ирена пыталась отодрать от себя размотавшуюся, клейкую ленту ничего не значащих слов.
— Да как же я приеду к тебе? — с надрывом воскликнула мать.
— Ты же знаешь, что у меня сердце может остановиться в туннеле. Вторая группа не может быть под землей! Мы земледельцы, для нас это — смерть.
Но Ирена, столкнув ногой упавший и разбившийся телефон, лишь успела выдохнуть:
— Сука.
* * *Сырой рыбой заедали печаль, бычьей печенью голод.
Когда зашли в квартиру родителей, увидели гроб.
Мать… лежала на кровати и кашляла.
Ее комната была похожа на иной мир.
Был ли этот мир действительно «детским»?..
После роскошного ужина решив навестить новорожденного и то ли притворявшуюся, то ли приболевшую мать (отец пришибленно растворил дверь), они зашли в квартиру и замерли. Рядом с материнской кроватью высился страшный предмет.
Что-то громоздкое было туго спеленуто светлой штапельной шторой.
В похожую ткань завернули Иренину бабушку, когда та умерла.
Скончалась она в День России, на даче, когда вся шоферня, празднуя, напилась вдребодан, и поэтому отец с матерью решили везти бабушку в город на электричке, завернув в простыню.
Но только они с отяжелевшим, твердеющим телом дошли до шоссе, как рядом с ними остановилась попутка. За рулем сидел абсолютно трезвый и посему требовательный, охочий до денег шофер.
Белый предмет в темной комнате напоминал гроб.
— Это что, египетский саркофаг? — муж засмеялся.
Отец пояснил:
— Это мы колыбель обернули, чтобы в кузове у вас не запачкалась, теперь забирайте. Завтра купим вторую — мало ли что, пусть будет две.
Ирена издали показала отцу две фигурные свечки в виде шестерки с пятеркой («смотри — это тебе») и тут же зажгла, чтобы он не заметил обгоревшие фитили. Сотруднице по работе как раз стукнуло пятьдесят шесть, и Ирена догадалась поменять цифры местами.
Отец благодарил, подливал им минералки, мыл фрукты, сокрушался, что не попал с матерью в ресторан.
На кухне на протянутом длинном шнурке сушились сумочки всех размеров, носочки для всех возрастов, слюнявчики, ползунки. В коридоре стояли упакованные в полиэтилен кормежные стульчики, а также мешки, в которых лежали игрушки (этикетки «пластмасса», «резина» и «мех»). Ванна пахла бедностью и мокрым бельем.
Мать, в очередной раз обезумев, кричала:
— Нарожала свиней! Это дочечки такие мои — они там празднуют, чаи распивают, а я тут концы отдаю. Не садитесь ко мне на кровать!
Младшая сестра пыталась ее успокоить:
— Мама, ты что? Ну вот мы же пришли!
А мать не прекращала метать ядовитые, едкие стрелы:
— Уходите отсюда! Никогда не рожайте детей! Я, дура, решилась — и вот что из этого вышло, как будто назло!
Ирена, поглаживая готовый лопнуть живот, присела к ней на кровать. Мать, не распознав в темноте, что это старшая дочь, закричала:
— Не садись, не приближайся ко мне!
Миролюбивая, слезоточивая сестра Ирены взмолилась:
— Мама, Ирена не может стоять, ей чуть ли не завтра рожать!
Ирена съязвила:
— На аборт уже поздно — как же мне выполнить материнский завет!
Мать тон сразу сменила:
— Ах, доча, прости, сиди, отдыхай, я-то думала на нее…
И, через пару минут:
— Ну и дочечки у меня! Себялюбивые сволочи! Вырастила неблагодарных подлюг!
* * *А мы и выросли сволочами. Мы думаем так: ну пусть поскорей же умрет. И чем раньше умрет, тем меньше у нас будет едких обид, черных дней и дочерних забот.
Недавно она звонит и говорит:
— А мы Маргалит пантеру нашли! Огромную, ростом с меня! Целое утро в ванной ее отмываем, только у нее одного глазика нет.
Приехав к нам, она скрючивается на прикроватном ковре.
— Так Маргалит лежит у тебя в животе. Я позу зародыша каждый день принимаю. Земледельцам необходимо тай-чи.
Она присылает в конверте бумажку и сопровождает послание телефонным звонком:
— Купила Маргалит ходунки и переписала памятку к ним. Там объяснена их полезность.
На бумажке по-английски написано:
«Музыка, звуки и огоньки.
Моющееся сиденье с нарисованными обезьянами и динозаврами.
Ширина 27, высота 22, использовать под наблюдением взрослых детям от четырех месяцев до двух лет».
Она привозит передники. Обыкновенные, кухонные, и говорит:
— Это от радиации. Надевай, когда пялишься в монитор. А то с шестью пальцами внучка родится.
Но вскоре после того, как их внучка родится, мы будем уже далеко.
Мы заранее все обсудили. Ведь мы не можем сосуществовать с ними рядом; мы опасаемся увидеть их смерть. И поэтому, едва они успеют взглянуть на Маргалит и восхититься, как мы переберемся на другой, недоступный им, континент. Там никому не придет в голову навязывать нам сумочку-кенгуру для младенца, но зато там есть настоящие сумчатые, не расстающиеся со своим малышом, кенгуру.
А отец с матерью останутся одни в своей нелепой квартире в окружении общительных, дружелюбных (стоит только повернуть на спине ключ, повертеть колесико, нажать на крупную яркую кнопку) медведей, кукол, собак… В окружении стульчиков, кресел, нескончаемых погремушек, нетонущих уток и небьющихся специальных зеркал для детей, в которых, за неимением детских, им придется разглядывать свое постаревшее, но по-прежнему с живущими, вопрошающими глазами лицо.
Но пока что они, не подозревая подвоха, готовят утром мюсли, в полдень гуляют на горке, а вечером, в соответствии с особой методикой, лежат на кроватях, с семи до восьми нельзя им звонить. Они ждут-не дождутся рождения Маргалит. И поэтому, когда мы известим об отъезде, они тут же умрут. Когда мы перестанем их видеть, когда мы перестанем их навещать, они испарятся (и только однажды, когда мы приблизимся к бьющемуся взрослому зеркалу, мы вместо своих вдруг увидим чьи-то родные, но все же чужие черты — и отмахнемся).
Мне кажется, что их жизни нельзя перечеркнуть за один раз. И, возможно, что когда мы уедем, они найдут в себе силы, чтобы бороться. Они будут продолжать молча лежать на кровати с семи до восьми, пытаться узнать наш телефон и готовить мюсли, накупать разномастных лялек и люлек в надежде послать их на далекий, пока существующий лишь в нашем воображении континент.
Но их завода надолго не хватит. Они немного посопротивляются, поскребут ногтями по полу, как игрушка с невечной пружинкой, захватят ртом затхлого воздуха, забьются в бессильной истерике и неизбежно, неотвратимо умрут.
Что бы мы не предприняли — их когда-то не станет.
Они умрут все равно — не сейчас, так потом. Хотя, вероятно, не в этом квартале, не в этом холодном сезоне, не на этой запущенной улице, а в гастрономе, госпитале, гараже, через энное количество лет.
Ведь люди часто умирают для нас до того, как на самом деле умрут.
март-апрель, июль-август 2005Европейский роман
Эльдару М.
Нам пришлось попотеть, прежде чем мы слепили Бернарда. Теперь-то понятно, что и заставляющий прислушиваться к себе ниточный пульс, и повисший, опять же на ниточке, потолок, которому никак не удавалось попасть в ритм с распростершимся, кружащимся телом, и стоячие воды души, в которые, казалось, уже не заглядывал сквознячок — все это было связано с ним. Вероятно, в то время как нас крутило-ломало, Бернард проходил через какую-то свою мясорубку — он то ступал одной ногой на поверхность листа, то проваливался в чернеющие противоположные бездны; то истончался, превращаясь в бумажную манную кашу, то затвердевал, разживался костюмом, костями и кожей, начинал говорить.
Мы вручили ему (какой болезненный каламбур) свою травму руки — разница только в том, что нам, пережив подобное, удалось выжить, а Бернард, истекши кровью, извелся на нет. Мы поселили его в предместье Парижа, откуда только что возвратились, хотя сам Бернард не преминул бы махнуться с нами местами и жить в США. Ведь если Европа в представленье Бернарда — это тюфяк, то просиживающий жизнь в кресле Бернард, обрисованный нами — это человек, который сидит на нем и порывается встать.
