Зигфрид Ленц - Минута молчания
Хлопали по воде руки, оставляли круги на воде, соревнуясь и быстро плывя саженками, кто-то уходил под воду, думая, что под водой быстрей доплывет до берега, кто-то мешал своему обходящему его соседу, ухватив его за ноги или навалившись ему на спину. Соню я не смог вычислить в этом кипящем, пенящемся водовороте.
Стелла не захотела принять участия в этом соревновании, на мой призыв она всего лишь сказала: «Это было бы нечестно, Кристиан». Тогда я еще не знал, что она участвовала в каких-то серьезных соревнованиях, вроде в институтских гонках, и заняла там второе место.
Я, правда, не удовлетворился, Стелла, этим объяснением и упрекнул тебя еще раз, когда мы лежали потом под соснами, в те теплые безветренные часы во второй половине дня. Мы лежали рядышком, в одних купальных костюмах, я гладил твою спину. Я хотел знать, почему она не пожелала принять участие в соревнованиях, и она сказала: «Да просто так, Кристиан, мне нельзя было побеждать. Если твое преимущество слишком велико, нельзя этим пользоваться, незаслуженная победа — это неблагородно». Я не хотел с ней соглашаться, посчитал ее объяснение высокомерным. Я сказал: «Превосходство — это ведь нечто, что приобретается, причем честным трудом». Она улыбнулась и, вздохнув, сказала: «Ах, Кристиан, условия должны быть равными, если ты хочешь иметь заслуженный результат при равных исходных условиях». Она торопливо поцеловала меня, вскочила на ноги и пошла танцующей походкой к воде.
«Давай, иди сюда». Стремительно, оборачиваясь друг на друга, ринулись мы на глубину, мы хватали друг друга, я притянул ее к себе, прижался к ней всем телом и держал ее в своих объятиях. Это ощущение я никогда не забуду, как и ее полный удивления взгляд и счастливое согласие с происходящим. Наши тела словно ждали этого, они прижимались друг к другу. Мы засмеялись, когда волнение моря затруднило наше пребывание в такой позе, я кивнул в сторону двух красных растрепанных ветром флажков — от них остались лишь лохмотья, — кто-то поставил вершу на угря, я крикнул: «Давай, Стелла, попробуем вокруг флажков, кто выиграет, загадывает желание», и, не дожидаясь ее согласия, поплыл вперед. Сначала я даже не нашел нужным удостовериться, плывет она или нет, я греб изо всех сил, флажки развевались в умеренно волнующемся море. Я еще не доплыл до них, когда обернулся в первый раз, Стелла приняла мой вызов, она включилась в игру, плыла за мной размеренным кролем. Мне казалось, она не торопится, уверенная в своей победе, и это подстегнуло меня. У флажков я решил плыть другим стилем, а она заносчиво плыла на спине, и расстояние между нами нисколько не уменьшалось. Я сделал рывок или нечто вроде того, что считал рывком, и ушел на несколько метров вперед, уверенный в том, что достигну берега раньше, но она подняла руку и махнула: такой знак подают, когда есть уверенность в своем превосходстве; она махнула радостно, предупредительно, без труда подтянулась и быстро прошла мимо меня, мощно работая ногами, мне казалось, ее гонит гребной винт. Как легко ты обошла меня, Стелла, я даже не пытался догнать тебя, я сдался, остался позади и лишь наблюдал, как ты выходишь на берег, без малейших признаков усталости.
У сосен, в ложбинке под соснами, я напомнил ей, что у нее теперь в запасе желание, она отмахнулась, не сейчас, не в данный момент, она вернется к этому потом, когда представится возможность, это очень удобно иметь в запасе желание, но нужно тщательно продумать момент, когда высказать его, желаниями не разбрасываются. Пока она говорила, она смывала песок с моей спины, с моей груди, один раз она даже так низко наклонилась, что я подумал, она что-то обнаружила там, то ли рану, то ли рубец, но она заметила совсем другое. «Она действительно улыбается, — сказала она, — твоя кожа и в самом деле улыбается, Кристиан». Стелла где-то вычитала, что кожа в какие-то моменты может улыбаться, и сейчас, очевидно, она нашла этому подтверждение. С любопытством и даже чем-то еще большим она повернула меня на бок, но смогла только установить, что моя кожа была такой же, как всегда, и не обнаруживала даже намеков на улыбку. Чего я не понял или мне не удалось заметить этого, было: ты знала это. Ее замечание вызвало нечто такое, к чему я не был готов; беспокойное желание, которое становилось в моем воображении все более требовательным, заставляло меня касаться ее рукой, я гладил ее бедра и при этом искал ее взгляда, наши лица находились в такой близости друг от друга, что я даже чувствовал ее дыхание. Ее взгляд спокойно выдерживал мой, и у меня было такое чувство, что ее взгляд отвечал на мое желание, от него исходил легкий призыв; я спустил лямки ее купальника, она разрешила сделать и это, даже помогла мне, и мы любили друг друга там, в ложбинке под соснами.
С какой готовностью она принималась рассказывать что-либо, будто нам необходимо было что-то сказать друг другу, то, что еще не было сказано. На память приходило прошлое, нам хотелось сейчас больше узнать друг о друге, для полной верности, для оправдания своих действий, а может, для нежности, наша потребность в этом не вызывала сомнения, позволяла беспрепятственно задавать друг другу вопросы. Это длинная история, сказала она, моя голова лежала на ее согнутом локте, и повторила: «Это длинная история, Кристиан, она началась еще во время войны, в Кенте, в небе над Кентом». — «Как это в небе?» — спросил я. «Мой отец был бортрадистом на одном бомбардировщике, его самолет сбили в первую же атаку, члены его экипажа погибли, а он выжил, его парашют раскрылся, так я стала учительницей английского». — «Как так?» — спросил я. И Стелла стала рассказывать о своем отце, которого сбили и поместили в лагерь для военнопленных вблизи Лидса, там он пробыл несколько недель, впал при этом, как большинство пленных, в полное отупение. Кое-что изменилось, когда его определили вместе с другими на осенние полевые работы, работа на ферме Говарда Уилсона была ему в радость, политические занятия в лагере, предписанные военнопленным, многие использовали для того, чтобы отоспаться. Отец Стеллы сидел за одним столом с Уилсонами, ему разрешили принять участие в скромном праздновании дня рождения, а однажды его попросили отвезти их больного мальчика на велосипедном прицепе к земскому врачу. «Твой отец был сельским жителем?» — спросил я. «Он был электриком, — сказала она, — и мог любому доказать, что умел обращаться с любым недоступным для других источником света, куда бы его ни позвали, в его чемодане всегда лежало несколько запасных электроламп, он отдавал их своим клиентам по себестоимости, а его любимый клиент называл его Джозеф Светоносный, а миссис Уилсон звал его Джо.
Почему он однажды, много лет после войны, решил навестить Уилсонов, он нам не объяснил, сказал только, „пожалуй, пришло время постучаться к ним в дверь“». Сегодня она знает, что это было естественное желание при случае возвратиться туда, где он приобрел важный, возможно самый главный, жизненный опыт. Так она сказала и, немного помолчав, добавила: «Семь дней, Кристиан, мы хотели побыть там только полдня, а пробыли семь дней».
Я стою и не могу оторвать глаз от ее фото; пока играл школьный оркестр, я неотрывно глядел на ее фотографию, ощущение было такое, словно мы условились о встрече на этот час, намереваясь что-то сказать друг другу, того, чего мы еще не знали друг о друге. Я дважды слышал наш оркестр во время репетиций, оркестр и хор, но перед твоим портретом та же кантата захватила меня гораздо сильнее. Эта незащищенность, эти отчаянные поиски и надежда на поддержку, на спасение, на помощь были призваны всепобеждающие божественные силы, какие только есть у Них, у Отца и Сына, ведь божественное время — самое лучшее из всех. Как твое лицо вдруг засияло, Стелла, это лицо, которое я покрывал поцелуями, и лоб, и щеки, и губы. Хвала и честь, я произношу эти слова и покоряюсь судьбе, слава тебе, как поет хор, и потом этот вздох, который наш оркестр подхватил как эхо, тихо, чудесным образом затерявшееся во всеобщем утешении, пережившем actus tragicus.[12] Я не мигая смотрел на ее лицо, еще никогда я не испытывал такого сильного чувства утраты; довольно странно, поскольку до этого не осознавал, что владел тем, что теперь утратил.
Когда господин Блок взошел на подиум, я сразу подумал, что он снова будет произносить речь, но он только поблагодарил нас, поблагодарил за наше молчание. Он деликатно призвал нас покинуть актовый зал, молча указав руками на оба выхода, и собравшиеся в зале пришли в движение, сначала столпились, потом рассеялись, устремились в коридоры, где тут же раздались их голоса. Я задержался, я ждал, пока малыши, толпившиеся вдоль фронтальных окон, доберутся до выходов, потом подошел к подиуму, быстро оглянулся и одним рывком прижал фото Стеллы к себе. Я сунул его под свитер и покинул вместе со всеми актовый зал.
После прощальной церемонии уроков не было, я спустился по лестнице на первый этаж, туда, где находилась наша классная комната, вошел в пустой класс, сел на свою парту и положил перед собой фото Стеллы. Долго я так сидеть не мог, я спрятал фото в парту и решил отнести его домой, а там поставить рядом со снимком всего класса. Турист пенсионер снял наш класс целиком, старый учитель, он тоже жил в отеле У моря и был знаком со Стеллой. Он сгруппировал нас на свой манер: первый ряд лежал, второй стоял на коленях, а сзади он поставил тех, кто был выше ростом, фоном же послужили три шедшие кильватерным строем рыбацкие лодки. Ты стояла в полный рост в ряду тех, кто опустился на колени, и положила свою руку на голову ближайшему от тебя ученику. А на самом краю снимка — я не знаю, почему — стоял Георг Бизанц, любимчик Стеллы, обеими руками он прижимал к груди пакет, стопку тетрадей, и мою в том числе. У Георга была такая привилегия — собирать тетради.
