Грегори Норминтон - Чудеса и диковины
– Я тебе не рассказывал про твою мать? Я имею в виду обстоятельства… все обстоятельства того проклятого дня?
– Прошу тебя, папа.
– Нет, нет. Ты уже достаточно взрослый, тебе пора узнать правду.
– Не надо, пожалуйста.
– Когда ты родился, повитуха… уродливая баба, не помню, как звали… она закричала: «Чудовище, монстр!»
И я снова услышал историю своего рождения, как оно запечатлелось в памяти моего отца.
Через несколько минут я заплатил двум парням, чтобы они затащили отца в комнату; расстелил на кровати грязную простыню и улегся рядом с ним. Отец забылся тяжелым и неспокойным сном; я все боялся, что он брыкнет меня, так что я потеряю сознание. Я лежал с открытыми глазами и обдумывал свое моральное бремя.
– Дамы и господа, тому, с кем случается несчастье, Бог приносит и успокоение. В безграничной своей милости он даровал моему сыну неземной талант…
Объявление отца не вызвало ни одного хлопка. Только вежливые кивки женских головок. Слуги с абсолютно пустыми глазами стояли у дверей, как часовые. Отец по-крабьи попятился в глубину сцены и прошептал:
– Давай, парень.
Я стоял на сцене в тесном жилете и жестком жабо, носки моих непомерно больших шелковых туфель были задраны вверх и, словно слепые кроты, таращились на мою аудиторию. Ее составляли синьора Изабелла Рипеллино, несколько ее дочерей и с полдюжины фрейлин. Разодетые в парчу и шелка, они сидели в креслах и обмахивались расшитыми веерами. Я сделал три шага к чистому холсту, установленному на мольберте, и скорее почувствовал, чем услышал легкий шепот отвращения. Одна из дочерей засмеялась. Веер синьоры закрылся и, описав элегантный эллипс, шлепнул дочь по рукам. Это немного меня ободрило.
– Покорнейше прошу, – сказал я, нащупывая свое карликовое кресло, – добровольца для моего… для…
Я сразу выделил ее среди зрителей. Розовощекая девочка, слегка открыв ротик, вежливо ожидала окончания фразы.
– …мне нужен доброволец, – неуклюже закончил я, уже догадавшись, кто вызовется на эту роль. Весело подпрыгивая (насколько позволял широкий шлейф ее платья), младшая дочь синьоры выбежала вперед и приготовилась позировать. Она была ненамного выше меня, но мне казалось, что она сияет, как солнце, с головокружительной высоты. Мое лицо горело, уши, казалось, свернулись, как засохшие лепестки.
Но я чувствую, как ты хмуришься, мой любезный читатель, и перелистываешь страницы, которые уже одолел (то есть благополучно похоронил) в поисках утерянной логической связи. В чем же причина моего униженного смущения? Чтобы это понять, мы должны отвести стрелки назад – совсем чуть-чуть, всего-то на пару часов.
До имения Карло Рипеллино мы добрались перед самым полуднем, потные и усталые с дороги. Отец, после ночных выступлений не проронивший ни слова, с большим трудом изобразил на лице улыбку для мажордома, который встретил нас у ворот. Нас провели по широкой каштановой аллее (я слышал хрустящее пробуждение свежих зеленых листьев) до хозяйственных построек, где передали на попечение слуг.
Свой костюм я надевал на холодном каменном полу кухни, перед раззявленной пастью камина (после двух дней путешествия он был основательно помят и пропитался запахом мула). Я завозился с упрямой пуговицей и увидел отца, навалившегося на стол с закрытыми глазами: без сомнения, он копил силы. От мажордома я узнал, что нас не вызовут до обеда. Отец отдыхал, и я этим воспользовался и выскочил во двор.
Я еще не успел отойти от пристройки прислуги, когда показалась она. Порхая, словно дриада, нимфа оливы, она выскочила на тропинку и резко остановилась прямо передо мной. Ее бледные, нежные босые ножки были запачканы семенами трав. Кокетливый ветерок с явным удовольствием теребил ее каштановые волосы. Она уставилась на меня темными, чуть припухшими глазами.
– Тебя как зовут?
У меня душа ушла в пятки. Передо мной предстало воплощение стихийной энергии – какая-то сила Природы, доселе мне неизвестная.
– Том… – Я запнулся. – Томмазо, к вашим услугам.
– Доброе утро, Том Томмазо.
Линию наших сцепившихся взглядов пересекла неуклюжая бабочка-капустница, разорвав контакт. Девочка прогнулась назад, убрала руки за спину и прислонилась к стволу оливкового дерева. Я почувствовал, как плыву к ней навстречу, хотя мои ноги не сдвинулись с места.
– А ты случайно не тот маленький художник? – вдруг спросила она. – Это ты? Ты будешь сегодня рисовать?
Я довольно похоже изобразил рыбу, глотающую ртом воздух, отчего девочка расхохоталась. Она раскачала ветку, сделала глубокий вдох… и побежала с легкостью лани по шелестящей траве.
– Поймай меня, – закричала она, – если сможешь!
Очарованный, смущенный, я преследовал ее по рощам, кустам и лугам. Я и не думал о том, что буду делать, если ее догоню. Мое сердце и легкие горели огнем, казалось, они сейчас вырвутся за пределы грудной клетки и воспарят в Рай.
Где-то с час я преследовал свою добычу, ведомый ее звонким смехом между древних дубов, и бросался в противоположную сторону при виде маленькой пятки или мелькнувшей голубой юбки.
– Где же ты? – кричал я, взбешенный ее способностью раздваиваться и появляться в двух разных местах одновременно. – Остановись, дай мне найти тебя.
– Я тут, – был ответ. Я обернулся и увидел ее под сосной. К моему изумлению, она протянула ко мне белые, покрытые нежным пушком руки.
– Можешь поцеловать меня, если хочешь. – Что?
– Ты можешь поцеловать меня, если хочешь. Но я хочу, чтобы ты поскакал на одной ноге. Или никакого поцелуя не будет.
Обмен вроде был честный – я мало что понимал в таких сделках. И я начал прыгать, высунув язык, как старательный щенок.
– А теперь встань на голову.
– Что?
– Ты меня слышал.
– Я не умею.
– Вставай на голову!
– Но, но… Нет, но…
Я ужасно боялся упустить свою удачу, я пыхтел и сопел. Я свернулся, как еж, уткнулся головой в землю и неуклюже кувыркнулся вперед, кулем повалившись ей под ноги. Из ближайших зарослей послышалось хихиканье, и это были не птицы.
– Вставай, – нетерпеливо закричала моя мучительница. – Нет, еще рано. Отойди.Сперва я хочу, чтобы ты… Вот мое повеление: пройдись по-утиному.
Да, кивнул я, как утка, конечно! Все что угодно!
– Переваливайся, ну давай же. И крякай.
– Кря, кря, – завопил я. – Га-га-га.
В это мгновение, когда мои кулаки были прижаты к подмышкам, а откляченная задница исполняла роль хвоста, из-за кустов высыпали задыхающиеся от хохота зрители. Я не смог их как следует рассмотреть – тяжелая пелена стыда застила мне глаза. Там были три брюнетки, очень похожие на свою сестру и так же одетые: те самые двойники, соучастницы моего унижения. Веселье продолжалось еще какое-то время, пока парк не огласился звоном колокола, и девочки в облаках пышных юбок не убежали в замок.
Теперь же моя обольстительница, моя злая нимфа позировала мне для портрета. Слева от меня, среди зрителей, синьора пыталась утихомирить своих хихикающих дочек. Все сестры участвовали в заговоре. Вместе они лишили меня тайны, последних иллюзий насчет того, что у меня может быть собственное достоинство. Глядя на ее фатально притворную улыбку (как глупы и нечувствительны бывают иногда взрослые, которые ничего этого не замечают), я сделал глупость: очень неумную и опасную вещь. Но я так хотел отомстить за свое унижение. Мой отец первым увидел, что я рисую. Он встревожился и прикусил губу, заметив узкие косые глаза, лохматые брови, которые срастались над крошечным вздернутым носом, выпяченные губы над прыщавым подбородком. По толпе прокатился возмущенный ропот. Я слышал, как громко пыхтит синьора; как скрипят стулья, хозяева которых вскочили в негодовании. О да, я стер улыбки с их самодовольных лиц.
Две недели спустя мы с моим опозоренным отцом покинули наш дом во Флоренции и под фальшивыми именами отправились на север, в Милан.
3. Арчимбольдо
В столичном городе имперской провинции Милан наша жизнь кардинально переменилась. Взамен дурной славы (моей) мы получили неизвестность (нашу). Вместо тающего достатка (из остатков материнского приданого) мы получили честную трудовую бедность. Приходилось считаться и с климатом: влажное душное лето, которое в худшие годы приводило к всеобщему сонному ступору, и ревматическая зима, когда снег скрипит под ногами и облачка пара, вырывающиеся изо рта, похожи на белые мутные привидения. Почему, спросите вы, мой отец, уроженец Тосканы, выбрал этот северный город, с крыш домов которого в ясную погоду видны снежные шапки Альп? Потому что здесь он мог полностью соответствовать своему имени: стать анонимным, как сардина в большом косяке. Потому что в этом Вавилоне торгашей и странников человек может как-то заглушить свои мрачные мысли. Потому что Милан был далеко от Флоренции – и был далеко не Флоренцией.
Нашей первой резиденцией стала вонючая комната за каналом Навильо-Гранде; через два месяца мы перебрались в мансарду на площади Санто-Стефано. Если вам это покажется возвращением к былой роскоши (все-таки два шага от капеллы Сан-Бернардино), я добавлю, что две наши комнаты с единственным окном располагались на четвертом этаже, что у меня не было нормальной кровати – только матрас на полу – и что все удобства были во дворе.
