Туве Янссон - Честная игра
— Ха-ха! — вскричала Мари. — Ты умеешь заставить меня согласиться с тем, что не имеет к делу никакого отношения! Во всяком случае, ты думаешь, что стрелять весело! В ночь на Ивана Купалу ты изрешетила пулями всю трубу летней баньки, и с тех пор она вечно дымила. Я хоть слово об этом сказала?! Нет! Но теперь позволь мне сказать тебе раз и навсегда, что я ненавижу этот пистолет!
Мари взяла ведро с помоями и вышла.
Немного погодя она вернулась.
— Юнна! Они опять здесь. Эти, на фиолетовой пластиковой лодке. Ты не можешь спуститься к берегу и поговорить с ними?
— Если они рискнут, — ответила Юнна. — Но может, они приплыли, чтобы извиниться. Может, у них с собой вода. Или дрова. Подожди, я пойду погляжу.
Когда Юнна успела пройти полдороги по прибрежному лугу, Мари бегом догнала ее.
— Возьми это, — сказала она. — Ведь никогда не знаешь наверняка.
И она протянула Юнне револьвер.
Туве Янссон
Рыба для кошки
Лето успело войти в июнь. Юнна все переходила от окна к окну, переходила не спеша и, думая, что это незаметно, стучала по барометру, выходила на склон холма, на мыс и снова, войдя в дом, роняла какие-то слова о делах, что не были как следует выполнены, и ругала чаек, которые кричали и спаривались, как проклятые, и высказывала свою точку зрения на местное радио с его самой идиотской программой, например, о дилетантах, выставлявших свои картины и воображавших, будто они — Господь Бог и пуп земли.
Мари ничего не говорила, да и что она могла сказать…
В конце концов Юнна пустилась во все тяжкие, она, словно баррикаду, выстроила целую теорию против своей профессии с ее вечными муками; с помощью маленьких, тонко отшлифованных инструментов она начала мастерить разные изысканные мелочи из дерева, которые выходили все меньше и меньше, все красивее и красивее. Она плавала на западные острова, чтобы отыскать нужную корягу в лесу, бродила кругом по берегу и собирала выброшенные волной на сушу необычные куски древесины, необычные по форме, такие, что могли подать идею, и все вместе приводилось в порядок на столярном верстаке, складывалось в равные кучки… меньшие, большие… Каждый отшлифованный морем обломок дерева, который так и норовит помешать тебе создавать картины.
Однажды Юнна, сидя на склоне холма, занималась тем, что отделывала овальную деревянную шкатулку. Она утверждала, что шкатулка — африканского дерева, но название его она забыла.
— А крышка у нее тоже будет? — спросила Мари.
— Естественно!
— Ты всегда работала с деревом? Я имею в виду не резьбу и не гравюры, а по-настоящему?
Юнна отложила шкатулку в сторону.
— По-настоящему? — повторила она. — Это было бы бесподобно. Пойми наконец, что я играю. И думаю играть и дальше. Ты что-то имеешь против?
Явилась кошка и села напротив, неотрывно глядя на них.
— Рыба, — сказала Мари. — Нам надо вытащить сеть.
— А что случится, если я ничего другого не стану делать, кроме как играть? Аж до самой смерти, что вы скажете тогда?
Кошка закричала, злобно-презлобно.
— Ну а как амбиции? — спросила Мари. — Как ты поступишь с этим?
— Никак. Вообще никак!
— Ну а если не сможешь?
— Смогу. Разве ты не понимаешь, времени совсем не остается. Заниматься чем-то одним, ничего не делать, кроме как наблюдать, наблюдать до отчаяния картины, видеть прежде, чем создаешь их, какие из них — никуда не годятся, переделывать их — этого хватит на всю жизнь, на одну-единственную жизнь! Вообще я их больше не вижу. Разве я не права?!
— Да, — ответила Мари. — Ты права!
Небо покрылось тучами, и в воздухе запахло дождем. Кошка снова замяукала.
— Рыба! — сказала Мари. — Еда для кошки кончилась.
— Сеть может полежать до утра.
— Нет. Если повезет. Там одни водоросли, и сеть застревает на дне. Ты прекрасно знаешь: это последняя сеть дядюшки Торстена, маминого брата.
— О’кей, о’кей, — сказала Юнна, — священная сеть дядюшки Торстена, которую он сплел, когда ему было девяносто лет.
— За девяносто. Мы ошиблись. Я думаю, мы закинули сеть слишком близко к берегу. Там повсюду камни.
Кошка пошла за ними вниз, к берегу. Юнна гребла, а Мари сидела на корме, чтобы поднять улов в лодку. Поплавки виднелись далеко за мысом. Поднялся ветер.
— Мы никуда не приплывем, — сказала Юнна, — разве ты не видишь, мы топчемся на месте. Твой дядюшка и его благословенная сеть…
— Не болтай, это последнее, что он сделал. Чуть-чуть туда, нет-нет, поверни! Подтяни немного, подтяни… Ну вот. — Мари ухватилась за поплавок. — Так я и думала, она застряла на дне. Поднимемся выше, навстречу ветру… Поворачивай! Не греби! Бесполезно! Это его последняя сеть!
— Да, да, — сказала Юнна, — прекрасно, замечательно, ее не поднять, не поднять, и все тут. Я больше не могу! Чего ты хочешь?
Мари тянула сеть обеими руками и чувствовала, как та трещит и рвется там внизу, среди камней; то, что она держала, выскользнуло у нее из рук, превратившись в сплошную ветошь на дне лодки, и Юнна закричала:
— Отпусти сеть, ладно!
И всё целиком свалилось за борт, пока не высунулся поплавок и все не исчезло. Юнна поплыла навстречу ветру и с треском ударилась носом лодки о склон горы, где сидела, мяукая, кошка. Они не стали пришвартовываться, так и сидели на банках[22]. Море почернело на юге, поднялся сильный ветер.
— Ну и что теперь? Что теперь? — спросила Юнна. — Не жалей свою сеть, пожалей обо всем остальном, что разбилось и уже никогда не станет целым. Твоему дядюшке нравилось плести сети. Он знал это дело, он был умельцем, это приносило ему спокойствие и уверенность, я думаю, он даже не замечал всего остального, других людей, когда входил в чулан, как ты рассказывала… Он не думал о рыбе, меньше всего об этом, не думал о тебе, которая получит сеть в подарок… Он лишь был спокоен и работал с тем, что было только его, и больше ничьим иным. Разве я не права? Ему и дела не было до амбиций.
— Плевать на амбиции, — сказала Мари. — То, о чем я говорю, — наслаждение, от которого не отказываются.
— Не отказываются от чего?
— Ты сама знаешь…
— Ну а что потом? Эти картины. Они сгинут. Они сгинут и затеряются среди миллионов других картин. А большинство из них никому и вовсе не нужны, и вообще претенциозны. — Юнна чуть спокойнее добавила: — Я имею в виду других. По большей части…
Непогода приближалась. Грандиозный незнакомый пейзаж царствовал над морем, пейзаж, прежде никогда не виданный в таком великолепии и, вероятно, никогда уже неповторимый. Небо двигалось им навстречу в виде тонко нарисованной завесы из грозовых ливней, каждый в своей легкой драпировке. Море коварно желтело, подводные мели стали зелеными, будто бенгальские огни. Вот-вот все готово было обернуться серо падающим дождем.
— Займись лодкой! — закричала Юнна.
Она спрыгнула на берег и помчалась наверх, к дому. Мари пришвартовала «Викторию» — два линя[23] безопасности с северной и два с южной стороны. Она поднялась вверх по склону и увидела, что завеса дождя приближалась, но приближалась медленно. У Юнны было достаточно времени, чтобы набросать первый, самый важный эскиз.
Туве Янссон
Однажды в июне
В начале века мама Мари[24] приложила немало сил, чтобы организовать движение девочек-скаутов в Швеции. Девочки, естественно, восхищались ею, но абсолютно безраздельное поклонение выпало ей на долю от маленькой девочки-скаута, которую звали Хельга. Хельга была тихая, как мышка, и боялась всего вокруг. Мама Мари поняла, что Хельге ни при каких обстоятельствах хорошим скаутом не стать, и поэтому попыталась прежде всего защитить ребенка от простых трудностей, какие только могут усугубить испуг.
Больше всего на свете Хельга боялась грозы. Как только гроза приближалась, мама Мари не отходила ни на шаг от несчастного дитяти и пыталась успокоить его, объясняя как могла причины резких перемен погоды и природу электричества и рассказывая о поднимающихся и опускающихся воздушных потоках. Уверенности в том, что Хельга понимала это, отнюдь не было, но все же становилось ясно: ей уже лучше.
У Хельги был фотоаппарат, чей объектив следил за всем, чем занималась ее любимая предводительница скаутов. Фотографии Хельги наклеивались в книгу-альбом, который она никогда никому не показывала, то было ее тайное сокровище, баррикада против ужасов окружающего мира. На первой странице она приклеила маленький локон, который, после осуществления дерзкого плана и несмотря на страх, был отрезан с самого кончика роскошной косы руководительницы скаутов.
Странно, что Хельга никогда не пыталась разыскать своего кумира после окончания занятий, даже не посылала ей обязательных рождественских открыток, которые всякий раз приносят с собой несколько сентиментальную праздничную атмосферу или, что случается чаще, уколы нечистой совести. Напротив, Хельга продолжала заниматься своим альбомом, и все, что касалось ее Друга, заносилось туда, со временем даже заметки о свадьбе и рождении детей. И статья под названием «Она была прежде всего Художником», и все, что касалось выставок, газетных комментариев, упоминаний о той или иной репродукции, а также несколько интервью. Альбом заканчивался некрологом и стихотворением, в которое Хельга попыталась вложить все, что никогда не высказывала вслух.
