Карен Бликсен - Семь фантастических историй
Ну что ж, — сказал Нино, не меняя позы, по-прежнему уткнув подбородок в ладони.
Благодарю тебя, — сказал старик. — Я в тебе не сомневался. А теперь, — прибавил он, со спокойным достоинством оглядев залитую вином рубашку, — с твоего разрешения, я тебя покину. Я не могу оставаться в твоем обществе в таком виде. Артуро, друг мой, дай-ка мне руку. Не бойся, Нино, я пришлю его к тебе обратно для переговоров. Покойной ночи, милый!
Он ушел, опираясь на руку белокурого юнца, бледного как смерть и, кажется, совершенно потерянного, а смуглый принц, так страшно его оскорбивший, остался сидеть без движения, будто сон его сморил прямо за столом. Потом вдруг он повернулся, глянул на Августа, которого прежде не замечал, встал, подошел к нему и приветствовал его с отменной учтивостью. Хоть на ногах он держался не слишком твердо, но был, по-видимому, готов на любую партию в поставленном судьбою балете.
— Синьор, — сказал он, — Вы явились свидетелем ссоры моей с моим другом принцем Потенциати, который от меня потребовал удовлетворения. Не окажете ли вы мне честь завтра быть моим секундантом? Я Джованни Гастоне из Тоскании и ваш покорный слуга.
Август отвечал принцу, что до нынешнего дня не принимал участия в дуэлях.
— Рад вам служить, синьор, — сказал он. — Но, по мне, куда лучше в мирном застолье уладить ссору между друзьями. Да и не следовало вы вам поднимать руку на человека много вас старше.
Джованни нежно ему улыбнулся.
Пусть совесть ваша будет спокойна, граф, — сказал он. — Принц — оскорбленная сторона, и за ним выбор оружия. А если вы вы бывали в Тоскании, вы вы знали, какой он стрелок. Что же до его возраста, и впрямь, он больше чем вдвое нас с вами старше, но при всем том он в сравнении с нами дитя. Для него столь же натурально прожить двести лет, как мы располагаем жить до шестидесяти. Того, что терзает нас, он попросту не замечает. Вы его не знаете, это человек удивительный.
Слова ваши нисколько меня не успокаивают, — сказал Август. — Ну, а что, как он вас убьет?
Нет-нет, про это вы и не думайте, — сказал молодой человек. — Видите ли: он был столько лет моим лучшим другом. Пора поглядеть, кто для Бога дороже.
Птица пропела в саду, странно, нежно и четко, словно ночь сама оврела голос.
— Слышите? Слышите, как печалится азиола? — сказал Джованни. — Раньше ее крик был для меня всегда добрым предзнаменованием. Не знаю, — прибавил он, помолчав, — что-то на сей раз она мне пророчит. Ну да у Господа фантазия, видно, побогаче моей. И с другом моим Потенциани сходства у него побольше, чем со мною. Тут сомневаться не приходится. — Он помолчал в раздумье. — Кони эти, например, которых я купил, — сказал он, — я же до сих пор не придумал им кличек. Старый принц тут ничуть вы не затруднился. Ну а вы? Не можете ли что-нибудь присоветовать?
VI. МАРИОНЕТКИ
Едва юный принц, снова его поблагодарив, пожелал своему секунданту спокойной ночи и с ним распростился, старый почтенный слуга, которого Август видел в фаэтоне, подошел к нему сзади, бесшумно, как кот, и тронул его за рукав. Его госпожа, сказал он, обеспокоена шумом в доме и желала бы знать, что он означает. Сама она стояла и ждала Августа в саду, там, где свет из окна падал на каменную скамейку. Старый слуга занял позицию неподалеку, подле раскидистого вяза.
Августу не хотелось сообщать юной даме о дуэли, но скоро он уведился, что она прекрасно о ней осведомлена благодаря тому, что старик мажордом с хозяином вместе подслушивали под дверью. У Августа же она допытывалась в крайнем волнении, что послужило причиною ссоры. Август почел за благо сразу ей быложить все на случай возможного потом дознанья и, объяснив, что сам он не видит тут никакого повода для смертельной стычки, передал ей весь застольный разговор так, как запомнил. Она слушала молча, стоя прямо и неподвижно, как статуя, только посреди рассказа взяла его за руку и ввела в круг света. Когда же он кончил, она попросила пересказать историю старого принца о наемном убийце и на сей раз перевивала его, стараясь запомнить кой-какие выраженья и цифры.
Когда он всю историю повторил, она поворотилась к окну, и вдруг он с ужасом обнаружил, что лицо ее точно, как в зеркале, воспроизвело выражение лица старого принца в миг, когда его смертельно оскорбили. Она не румянилась, не пудрилась, а потому он увидел ясно, как вся она, ото лва до шеи, залилась краской, будто от натуги или от хмеля. В ослабленном виде, ни физически, ни нравственно не овладая его давящей силой, она повторяла метаморфозу старого Диониса и легко сошла бы за юную вакханку его свиты, а то и за одну из его пантер — так страшно блестели эти огромные глаза.
Она глубоко вздохнула.
— Едва я увидела вас, синьор, — сказала она, — я поняла, что со мной непременно случится что-то хорошее. Будьте же добры, скажите: возможно ли, если оба выстрелят одновременно и точно прицелятся, возможно ли, что две пули разом пробьют их сердца?
Август, признаться, не ожидал от юной леди, поэта и звездочета, подобной свирепости.
Ни о чем таком я не слыхивал, — сказал он. — Но не стану и уверять, что это небозможно. Меня самого страшит исход дуэли, ибо, по странному совпадению, не далее как вчера я слышал, что старый принц стреляет без промаха.
Ов этом все слышали, — сказала она. — Кого не может он запугать иначе, тому грозит пистолетом. Но скажите мне, ради Бога, синьор, — продолжала она, — кто этот юноша, которого принц убьет на заре? Вы мне его не назвали.
Август назвал ей имя. Снова она выпрямилась и застыла.
Джованни Гастоне, — протянула она. — Так вот это кто. Значит, я его видела. В день моего первого причастия, тому пять лет, он тоже был в церкви со своей бабушкой и держал над нею зонтик от кареты до самой паперти, потому что лил проливной дождь.
Пусть они лягут спать, — сказала она, помолчав. — И если это последняя его ночь, пусть он выспится хорошенько. Но ведь нам-то, синьор, нам-то глаз не сомкнуть. И что же нам остается? Мой слуга говорит, в остерии театр марионеток, а зрители-возчики поздно возвращаются из Пизы, вот через час и будут давать пред-ставление. Не пойти ли взглянуть?
У Августа и у самого сна не было ни в одном глазу, и редко когда его так это радовало. Он ощутил странную легкость во всем теле, какой и в детстве не испытывал. В блаженной растерянности, словно золотоискатель, напавший на драгоценный металл, он осознал, что напал в своей жизни на драгоценную жилу. Общество этой девушки было на редкость приятно. И не оттого ли вдобавок, думал он, что она, как и он, облечена в черные длинные панталоны — естественнейшую для человека одежду? «Все дамские шлейфы и буфики настолько призваны подчеркивать эту их женственность, что с ними не больно и беседуешь, — как с офицером в мундире или со святым отцом в сутане, столько же приблизительно толку извлекая из беседы.» И он устремился за нею следом в большой беленький сарай, где был устроен театр и шло уже представление.
Воздух, жаркий и душный, смешанными запахами ударял в ноздри, хоть окно под самым потолком было растворено в ночную небесную синь. Помещение наполовину было заполнено зрителями и смутно освещалось двумя лампами, свисавшими с потолка. Но свечи у самой сцены создавали магический светобой полукруг, в котором одежды маленьких артистов, при дневном свете, быть может, и блеклые, скучные, сверкали зеленью, багрецом и лиловостью, как горсть драгоценных камней. Безмерно вымахавшие тени вторили всем их движениям на грязно-белом экране.
Кукольник осекся на полуслове при появлении знатных гостей, принес им два кресла и бодрузил перед самой сценой. А затем продолжал представление, громко, на разные лады меняя голос соответственно ролям.
Разыгрываемая комедия была классическая «Отмщение Правды» — вещь пленительнейшая в театре марионеток.
Сюжет нехитрый и запомнится каждому. На дом, где собрались все действующие лица, ведьма насылает проклятие, согласно которому всякая в его стенах произносимая ложь немедля оборачивается правдой. И вот корыстная юная дама, с целью подцепить богатого жениха рассыпающаяся в любовных увереньях, влюбляется в него по уши; бахвал неожиданно для себя и впрямь делается героем; ханжи в конце концов становятся истинно добродетельны; старый скряга, твердящий, что у него ни гроша, в самом деле разоряется. Женщины, оставаясь одни, изъясняются стихами, мужчины нет-нет и подпустят весьма крепкое словцо; и только мальчик, единственная чистая душа в этом вертепе, исполняет прелестные песенки под аккомпанемент мандолины за сценой.
Пьеса веселила зрителей, усталые пропыленные лица светились, шутки Монсуса, клоуна, встречались взрывами смеха. Юная дама, признававшаяся, что и сама кропает пьесы, следила за сооружением собрата с сочувствием и любопытством. Кое-какие реплики странно задевали сердце Августа. Слова влюбленного, например, обращенные к подруге, что черствая корка верней насытит, чем самый толстый том поваренной книги, он воспринял как добрый, разумный совет. Вот наивная жертва рассуждает с изготовившимся убийцей о красотах лунной ночи, негодяй же в ответ дивится способности всевышнего заставлять нас восхищаться обстоятельствами, совершенно для нас невыгодными и вовсе даже наоворот. «Бог любит нас, — говорит он, — как мы любим наших собачек: когда он в добром расположении, веселы и мы и виляем хвостиком, а случись ему нахмуриться из-за каких-то небесных распрей, тотчас мы сникаем и толкуем о самоубийстве. Если же он в порыве ангельских чувств решает соорудить лунную светлую ночь, мы радостно трусим за ним по пятам.» Тут Август засмеялся. И подумал, что недурно бы снова, как в детстве, почувствовать себя песиком Господа Бога.
![Дэвид Стори - Сэвилл [отрывок]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
