Майкл Каннингем - Начинается ночь
— Все нормально, — говорит он. Потому что ничего умнее просто не приходит ему в голову.
— Ты добрый человек. Заметь, я не говорю "приятный" человек. Многим кажется, что это одно и то же, а это совсем не так.
Он садится напротив нее. Бетт Райс… Сила! Коротко стриженные серебристые волосы, строгие очки в черной оправе, профиль Нефертити, идеальный пример человека на своем месте. Родилась в Бруклине в еврейской левацкой семье, встречалась (может, да — может, нет) с Брайаном Ино; Раушенберг (это хорошая история) угостил ее первой в ее жизни Диетической Колой. Рядом с Бетт Питер всегда чувствует себя дубоватым спортсменом-старшеклассником, пытающимся обаять неприступную, острую на язык девушку-интеллектуалку. Ну что можно поделать, если он родился в Милуоки?
Бетт обжигает взглядом официантку, бросает: "Кофе", ничуть не смущаясь тем, что ее голос звучит громче, чем требуется, — идеальная блондинка образца шестидесятых, сидящая за соседним столиком, оборачивается.
— Вероятно, ты хочешь обсудить со мной очки Елены Петровой, — говорит Питер.
Она вскидывает вверх изящную руку с тремя кольцами. На одном из колец — шип, делающий его смутно похожим на орудие пытки.
— Дорогой мой, ты чудо! Но, если можно, я не буду тратить время на светскую болтовню. У меня рак груди.
Допуская такую возможность, надеялся ли он тем самым уберечь ее от этого?
— Бетт…
— Нет, нет, все нормально, меня прооперировали.
— Слава богу.
— Я хочу тебе другое сказать: я закрываю галерею. Прямо сейчас.
— О…
По лицу Бетт пробегает тень улыбки — ободряющей, чуть ли не материнской, и он вспоминает, что у нее двое сыновей. Вполне благополучных.
— Они все вырезали. Если будет рецидив, они, возможно, опять все уберут. Я не умираю. И близко нет… Но был моментик… Когда мне сообщили диагноз, я… Ты ведь знаешь, что у моей матери…
— Знаю.
Она бросает на него холодный, отрезвляющий взгляд. Не пытайся быть слишком чутким и понимающим, о'кей?
— Меня это даже не столько ужаснуло, сколько взбесило. Последние сорок лет я занималась исключительно галереей и, честно говоря, уже лет десять как видеть всего этого не могу, а сейчас, когда все летит к чертям, все разорились… В общем, если не помру, мы с Джеком начинаем новую жизнь.
— В смысле?..
— Мы решили уехать в Испанию. Мальчики выросли, и вроде бы у них все неплохо. А мы купим какой-нибудь беленый домик и будем выращивать помидоры.
— Шутишь…
Она смеется. Горловой хрипловатый звук. Бетт — одна из последних американских курильщиц.
— Я все понимаю, — говорит она. — Очень может быть, что мы озвереем от скуки. Что ж, тогда мы продадим этот дурацкий беленый домик и придумаем что-нибудь еще. Просто то, чем я сейчас занимаюсь, мне уже поперек горла. Да и Джеку осточертел его Колумбийский.
— Ну, тогда дай вам Бог!
Официантка приносит Питеру кофе, интересуется, не определились ли они с заказом — они не определились, — говорит, что подойдет попозже. Это ладная, симпатичная девушка с южным акцентом, чья-то любимая дочь. Скорее всего, она недавно приехала в Нью-Йорк, преисполненная решимости петь или сниматься в кино, что-нибудь в этом роде. Она держится сверхприветливо, изо всех сил стараясь походить на настоящую официантку. Вероятно, она думает, что те, кто в нынешних экономических обстоятельствах могут позволить себе ланч в "ЙоЙо", — знаменитости по определению.
— Я бы снова хотела полюбить искусство, — говорит Бетт.
— Наверное, я тебя понимаю.
— А чего тут не понимать?! Деньги…
— Да-да. И вдруг их не стало — в смысле, денег.
— Ну, все-таки не совсем.
— Ну, да, будем надеяться.
— Похоже, мы выиграли борьбу за выживание, а теперь сами не понимаем, зачем и кому все это надо.
В общем, финита ля комедия? Нет уж, прочь, ангел смерти! Я сдаваться не собираюсь!
— Разумеется, к тебе, Питер, это не относится, — добавляет Бетт.
Интересно, что промелькнуло у него на физиономии?
— Ты думаешь?
— Ладно. Не слушай меня. Это я не пойми чем занимаюсь. А ты действительно один из немногих серьезных людей в нашем деле. Остальные… Сам знаешь… Либо это девятнадцатилетние балбесы, торгующие поделками своих приятелей прямо в своей квартире в Бед-Стай, либо какие-нибудь сволочи из "Мобил Ойл".
— Мм…
— Черт, неужели ты совсем не чувствуешь усталости?
— Бывает.
— Хотя, конечно, ты еще молодой.
— Сорок — уже не молодость.
Хм, неплохо он округлил. С чего бы это?
— Я еще никому об этом не говорила, — сообщает Бетт. — В смысле, о закрытии. А тебе позвонила, потому что подумала, что, может быть, ты бы взял Гроффа. Может, еще одного-двух. Тебе ведь нравится Грофф?
Руперт Грофф. Питер не сказал бы, что Грофф — стопроцентно его художник, но он молод и востребован. Пару лет назад Бетт ездила выступать в Йелль и там наткнулась на него по счастливой случайности. Когда она объявит о закрытии, именно за Гроффом будут гоняться больше всего.
— Да.
Ему и в самом деле нравится Грофф, во всяком случае, не не нравится. И уж точно, на нем можно сделать хорошие деньги.
— По-моему, ты просто идеальный человек для него, — говорит Бетт. — А то, боюсь, его возьмет в оборот какой-нибудь монстр и просто погубит.
— О, ужас-ужас!
— Не кривляйся.
— Тысяча извинений.
— На него начнут давить, требовать, чтобы он все делал в золоте, и к тридцати годам от него почти наверняка ничего не останется.
— Или у него будет ретроспектива в Уитни.
— Некоторые формируются рано. Грофф не из таких. Он все еще развивается как художник. Ему нужен человек со вкусом, который бы его направлял. Причем в нужную сторону.
— И, по-твоему, этот человек — я?
— Во всяком случае, по-моему, ты не пустышка.
Не знаю, Бетт. Я не такой влиятельный, как некоторые, не такой богатый… Если это значит, что я не пустышка, что ж, очень хорошо.
— Хотелось бы надеяться. А почему ты думаешь, что Грофф согласится пойти ко мне?
— Я с ним поговорю, а потом ты позвонишь.
— Что он за человек?
— Славный. Неловкий. Немного неотесанный.
К ним снова подходит официантка, спрашивает, готовы ли они сделать заказ. Они виноватыми голосами заверяют, что обязательно что-нибудь выберут в ближайшую пару минут, и держат слово. Кем надо быть, чтобы не постараться помочь этой милейшей девушке — к тому же явно приехавшей издалека — почувствовать, что она отлично справляется с ролью нью-йоркской официантки?
***Еще через час Питер и Бетт входят под величественные своды музея Метрополитен, огромный сонный портал, гигантский предбанник цивилизованного мира. Что говорить, это особенное место, поражающее своей слоновьей невозмутимостью, духом благоговения, пропитавшим буквально каждую молекулу здешнего воздуха, имперской широтой и размахом многовекового грабежа пяти континентов. Ты чувствуешь, что это пространство принимает тебя. Это мать, которая никогда не умрет. А вот прямо перед тобой ее прислужницы, приветливые, в основном пожилые продавщицы билетов в центральной кассе, готовые снабдить тебя всеми необходимыми сведениями — их стеклянный домик, как всегда, украшен гирляндами из живых растений: сегодня это цветущие ветви черешни.
Питер покупает билеты (Бетт платила за ланч). Они прицепляют маленькие металлические кружочки (эти штучки должны как-то называться, интересно, как?), он — к лацкану пиджака, она — к вороту черного хлопкового свитера, что на какое-то мгновение привлекает внимание их обоих к ее выступающей веснушчатой ключице и морщинистой, похожей на присобранную ткань, коже в ложбинке между грудями. Бетт замечает, что Питер смотрит, и отвечает ему таким взглядом, который он мог бы назвать страдальческим флиртом, негодующей чувственностью, смесью эротики и вызова, — наверное, Елена смотрела вот так на троянцев. Бетт Райс… Королева, похищенная старостью и болезнью.
На лестнице он сообразует свой шаг с возможностями Бетт, взбирающейся по ступенькам со скоростью курильщицы. Только что на улице перед музеем она выкурила Мальборо-лайт, заявив в ответ на скептический взгляд Питера:
— Поверь, страх рака — не то время, чтобы бросать курить.
Лестницу, как всегда, венчает торжествующий Марий Тьеполо. Мальчик, как ни в чем не бывало, бьет в тамбурин.
По пути к работам современных художников Питер останавливается перед Роденом, у входа в зал западноевропейского искусства девятнадцатого века. Бетт проходит несколько шагов, оборачивается, возвращается.
— Что, еще на месте? — спрашивает она.
Они пришли на Хёрста. Почему Питер застрял? Он же тысячу раз видел Родена.
— Знаешь, так бывает… — говорит Питер.
