Мартин Бут - Американец, или очень скрытный джентльмен
Квартира моя неприступна — грабить ее ночью по меньшей мере неудобно, а точнее, чрезвычайно опасно. Ни один грабитель, будь он даже малограмотным новичком-самоучкой, не станет ползать по хлипкой черепице, волоча за собой семиметровую лестницу, которую придется потом перекидывать через зазор между крышами на пятнадцатиметровой высоте и как-то по ней ползти, — и все ради нескольких безделушек, пары-тройки наручных часов и телевизора.
Нет, нормальный грабитель придет днем, под предлогом, что ему нужно снять показания счетчика, провести перепись населения, обновить медицинскую страховку, проверить состояние здания. Даже в этом случае ему придется нелегко: надо будет как-то преодолеть двор, миновать бдительную синьору Праску, которая работает консьержкой еще с довоенных времен и давно выучила все эти приемчики, а потом вскрыть дверь в мою квартиру. Она заперта на два мощных врезных замка и сделана из досок трехсантиметровой толщины. С внутренней стороны я прибил семь пластин калиброванной стали.
Обычный взломщик так и так зря потеряет время. Часы я обычно ношу на руке, растительное существование созерцателя дурацких викторин и буферов миланских домохозяек — это не мое, поэтому у меня нет телевизора, у меня есть только проигрыватель компакт-дисков и транзисторный радиоприемник, а эти вещи не в цене среди итальянских Фейгинов.
Я боюсь другого — более искушенного взломщика. Он не станет похищать у меня никаких материальных ценностей. Он придет за знанием, знанием, которое можно перепродать выгоднее, чем ворованную брошку или «ролекс ойстер». Далеко не каждому в наше время нужны дорогие часы, но все гоняются за информацией.
В-четвертых, днем в квартире очень хорошо. В окна задувает легкий ветерок, солнце неуклонно движется по плиткам пола, исчезает, снова заглядывает внутрь через окна в противоположной стене. Кровельные черепицы потрескивают на жаре, по подоконникам бегают ящерки. Ласточки перекликаются и попискивают в гнездах под застрехой, с акробатической точностью влетая в свои круглые глиняные жилища, будто скользя по невидимой проволоке. Окрестности меняются с изменением света: рассветный туман, пронзительный утренний свет, полуденная и послеполуденная дымка, алая пелена заката, первые проблески огней в горных деревушках.
В глубине души я романтик. Я этого не отрицаю. С моим пристрастием к причудливому, с моим преклонением перед точностью, с моим вниманием к деталям и любовью к природе я мог бы стать поэтом, одним из негласных законодателей мира. Я, конечно же, и так негласный законодатель, но после окончания школы я не написал ни единой строчки. Хотя мои достижения несколько раз получили огласку, настоящее мое имя так и не было раскрыто.
И наконец, пока я у себя в квартире, я полный хозяин своей судьбы. Меня может застать врасплох землетрясение — в этой части Италии они случаются. Я могу задохнуться от избытка бензиновых выхлопов. Во время летней грозы в меня может попасть молния — нет места лучше, чем наша лоджия, чтобы наблюдать за поединками богов, — или на меня может свалиться обломок разбившегося самолета. Это в порядке вещей. Никто не застрахован от таких случайностей.
От чего я здесь застрахован — так это от предсказуемых опасностей, от тех рисков, которые можно заранее оценить, проанализировать и предотвратить: от человеческих злоумышлений.
Рано утром я выхожу из дому. Vialetto хранит в себе ночь еще полчаса после того, как рассветет. На Виа Черезио я поворачиваю налево и дохожу до пересечения с Виа де Барди. Останавливаюсь напротив старого дома, самого старого в городе, если верить синьоре Праске. Под самой крышей видна десятисантиметровая трещина — след времени, сотрясения дальних вулканов и вибрации, вызванной грузовиками на Виале Фарнезе. В этой трещине обитает колония летучих мышей, многие тысячи. Стоя в рассветный час на перекрестке, я смотрю, как они возвращаются домой и думаю о Д. Г. Лоуренсе и его pipistrello[20]. Он был прав. Летучие мыши не летают, а скорее мерцают, вычерчивая в воздухе неврастенические параболы.
Иногда, при первом свете дня, я прохожу по Виа Бреньо, пересекаю Виале Фарнезе и захожу в парк Сопротивления 8 сентября. Пинии и тополя тихо перешептываются под первым ветерком, долетающим из долины. Воробьи скачут по аллеям и подбирают крошки, оставленные вчерашними посетителями. Замешкавшиеся летучие мыши охотятся за припозднившимися ночными насекомыми. В кустах шуршат мелкие грызуны, которые, как и воробьи, претендуют на крошки.
В такую рань здесь никого нет. Я вполне мог бы быть призраком, блуждающим по улицам и не замечающим живых. Обычно весь парк в моем личном распоряжении, и это, как минимум, безопасно. Если и есть кто поблизости — прораб, спешащий на работу, влюбленная парочка, еще не разжавшая объятий после того, что синьора Праска несомненно поименовала бы «l'amore all'aperto»[21], ранний праздношатающийся вроде меня, — я могу заранее их увидеть, понять, почему они оказались в парке в такой час, оценить, представляют ли они угрозу, и действовать соответственно.
Иногда я гуляю по вечерам. В это время в городе оживленно, но не слишком людно. Да, толпы еще есть, но есть и тени, куда можно ускользнуть, арки и дверные проемы, где можно укрыться, переулки, по которым удобно убегать. Я могу слиться с толпой, бесшумно исчезнуть в ней, как корабль в тумане.
Это незряшние меры предосторожности. Кроме сдержанных на язык собратьев по профессии, никто не знает, что я здесь, — может, кому и ведомо о моем пребывании на длинном сапоге Италии, но никто не знает в точности, где я живу и работаю. И все же я должен быть готов ко всему.
Я досконально знаю этот город, каждую улицу, переулок, каждый проход. Я бродил по ним, изучал, запоминал повороты и извивы, прямые участки, подъемы и спуски. Я могу быстрым шагом пройти от восточных до западных ворот за четверть часа, не отклоняясь более чем на восемь метров от прямой линии, прочерченной через дома. Вряд ли кто из здешних старожилов на такое способен.
Если же мне понадобится покинуть город, я могу добраться от стоянки моего «ситроена» до городской черты менее чем за три минуты, даже в час пик, даже в разгар туристического сезона. За семь минут я могу успеть оплатить проезд по платной дороге (смяв для надежности чек в пепельнице) и выбраться на автостраду. Через пятнадцать минут я уже буду высоко в горах.
Давайте я расскажу вам, какой вид открывается с лоджии. Синьора Праска совершенно справедливо журит меня за то, что я никому не показываю эту красоту, так что давайте я поделюсь ею хоть с вами. Плохо конечно, что вы не можете побывать тут лично. Но тут уж ничего не попишешь, я ведь вас не знаю. Да и вы должны понимать, что, возможно, я вообще вам вру. Не переиначиваю истину. Истина — это понятие абсолютное. Я ее просто слегка подправляю.
С лоджии открывается, поверх крыш, вид на долину и на горы с юго-юго-запада до востока-северо-востока. Кроме того, поверх крыш города мне видны собор и длинная полоса деревьев, которыми обсажена Виале Ницца.
Крыши выложены черепицей, трубы приземисты, на них нахлобучены черепичные колпаки — похожие на те же крыши в миниатюре. Единственная уступка современности — телевизионные антенны на алюминиевых шестах. Убери их — и вид станет в точности таким, какой нарисован на закраине купола. Крыши ступенчато спускаются вниз, а холмы простираются до утесов, которые смотрят на реку и на железнодорожную ветку.
Дальше лежит долина, раскинувшаяся примерно на тридцать километров. Она по обеим сторонам окаймлена горами высотой около полутора тысяч метров; между долиной и основными пиками, которые, несмотря на высоту и каменистость, не выглядят пугающими и кажутся скорее часовыми, чем надсмотрщиками, лежат пологие всхолмья. Зимой на высоте больше ста метров над долиной лежит снег. Вдалеке, в глубине долины, вздымаются другие холмы. Как и горы, они состоят из камня и лесистых участков, склоны их не очень круты, и снег там не задерживается надолго. За долиной лежат деревни. На холмах есть ровные участки, на них тоже живут. Живут сельским хозяйством, жизнью тяжелой, но безмятежной.
В городе есть промышленность, высокотехнологичная и не вызывающая загрязнения, — электронная, фармацевтическая; есть работа и в сфере услуг. Рабочая сила обитает в безымянных северных пригородах: ряды безликих домишек в окружении пиний, покалеченных работавшими здесь бульдозерами, или блочные малоэтажные кондоминиумы. Это — жилища людей, которые не имеют ни малейшего желания оставлять свой след в истории.
По счастью, мне не видны эти выкидыши творения Господня — как называет их падре Бенедетто — безликие и упадочные постройки, претенциозные обиталища borghesia Italiana[22]. Мне в мой карманный бинокль «Яшика» видны пять тысячелетий истории, выставленные напоказ, будто шпалера на соборной стене, будто расстеленный над миром покров на алтаре, где почитают бога времени.
