Дэймон Гэлгут - Добрый доктор
Я начал ездить туда днем. Говорил себе, что поступаю как должно: вижусь с ней в нормальной обстановке, при дневном свете. Но на самом деле я попытался за ней шпионить, вызнать, кто она на самом деле. Но так ничего и не выяснил. Долгими часами, иногда в полном безмолвии, я просиживал на деревянном ящике. В лавке вечно толклись посторонние: проезжие, туристы, направляющиеся к границе или в охотничьи заказники. Все они останавливались поглазеть на товары, иногда что-то покупали. Из деревни за взгорком приходила женщина — приносила еду или чай в щербатых эмалированных мисках и кружках; увидев меня впервые, она испуганно шмыгнула прочь, но Мария, должно быть, ей что-то втолковала, и впоследствии женщина всегда задерживалась в лавке — присаживалась, поглядывала на меня со смущенной улыбкой. По-английски она не знала ни слова.
А потом все закончилось. Как и в истории с моим браком, установить переломный момент было невозможно. Просто какие-то непреодолимые свойства обстоятельств и наших собственных характеров постепенно возобладали. Мое странное влечение, вскормленное ночью и безмолвием, превратилось в заурядную дневную интрижку, такую же реальную, как и моя жизнь.
В итоге я перестал ее навещать. Выбирался все реже — сначала раз в неделю, потом раз в две недели. Потом сам не заметил, как пролетел целый месяц. И внезапно вся эта история отошла для меня в прошлое. Иногда я проезжал мимо, не останавливаясь, — просто хотелось увериться, что хибарка никуда не делась. Однажды вновь увидел перед ней белую машину и испытал первый неподдельный приступ ревности. Но даже это не заставило меня отправиться к Марии. Я говорил себе: «Надо бы… как-нибудь… непременно… Вот только еще чуть-чуть выжду, еще пару месяцев, чтобы все неладное забылось. И тогда приеду — как прежде, в ночи, молча. И все у нас будет так, как в самом начале». Но «чуть-чуть» затянулось надолго. Прошел год, полтора года… И я осознал, что никогда уже туда не вернусь.
А потом поехал этой дорогой вместе с Лоуренсом Уотерсом, при совершенно иных обстоятельствах, и все получилось как бы само собой.
IV
На следующее утро после того, как Лоуренс приступил к своим обязанностям, доктор Нгема пригласила меня в свой кабинет для разговора. Мы уселись в низкие кресла перед ее письменным столом — это означало, что беседа неофициальная и останется между нами.
Доктор Нгема внешне напоминала птицу: высохшая, неизменно серьезная, какая-то нахохленная женщина лет шестидесяти двух — шестидесяти пяти. Вслух мы обращались друг к другу запросто, по имени, но про себя я неизменно называл ее «доктор Нгема». Из этого легко заключить, в каких отношениях мы находились. Она занимала должность главного врача больницы, то есть была моим непосредственным начальством. Однако по капризу обстоятельств я обрел статус ее будущего преемника. Итак, нас связывала хрупкая, замысловатая паутина закулисных интриг.
В эту больницу я первоначально прибыл для того, чтобы принять дела у доктора Нгемы. Должность главврача мне предложили в момент, когда я переживал жизненный кризис: мой брак распался, практиковать на прежнем месте я не мог, хотелось изменить все разом. Переезд в захолустье показался мне счастливым шансом, осуществлением всех моих чаяний.
Первое время я был уверен, что все складывается наилучшим образом. Доктор Нгема собиралась перейти на новую работу в столице, в министерстве здравоохранения. Здесь, в этой больнице, она отработала лет десять-одиннадцать после того, как вернулась в Южную Африку. Большую часть жизни она провела за границей как политическая эмигрантка. Доктор Нгема вовсе не собиралась застрять в этой глуши, вдали от всего и вся, но и в центр не торопилась: прежде чем устремляться в гущу событий, надо было осмотреться, понять, откуда ветер дует. И вот ее время пришло. Ей оставалось лишь подыскать замену на свою прежнюю должность. И она выбрала меня. Как я потом узнал, соискателей было всего четверо. Комиссия по приему на работу состояла из одного человека — самой Рут Нгемы. Во мне она увидела то, чего искала. Что же? Неведомо.
Итак, поначалу все шло хорошо. Я перебрался сюда загодя, за месяц, чтобы перенять у нее опыт. Но спустя неделю или две после моего приезда должность, на которую доктор Нгема рассчитывала, внезапно оказалась для нее недоступной: что-то сместилось в механизме власти. А значит, не стало и вакансии, которую должен был занять я.
Я мог бы уехать. Передо мной извинились, предложили выходное пособие. Я мог бы вернуться восвояси, к руинам моей прежней жизни. Но я решил остаться. Доктор Нгема утверждала, что место, на которое она претендует, в самом ближайшем будущем освободится снова, и если я останусь здесь работать, то, разумеется, автоматически стану первым в очереди. Я ей не верил, но предпочел поверить. «Потерплю немного, год или два, — сказал я себе, — успею еще задуматься о будущем».
Но год или два превратились в шесть или семь, а я по-прежнему был здесь. Время от времени до доктора Нгемы доходили новые слухи, и она, приободрившись, восклицала: «Наконец-то! Мне вот-вот сделают официальное предложение!» Но эти восторги всякий раз кончались ничем, оставалось лишь смиряться и таить разбитые надежды. Вины доктора Нгемы тут не было. Чаши весов беспрестанно колебались, и потому любая наша беседа, даже самая невинная, имела второй смысл, была полна скрытого напряжения.
Сегодня она желала поговорить о Лоуренсе. Его вчерашний поступок — тот факт, что он при мне утер ей нос, блеснув познаниями, — ей крайне не понравился. Она решила его спровадить, но, разумеется, не собиралась высказывать свои намерения напрямик.
— У меня сложилось ощущение, что ему нужна не совсем такая больница, — начала она. — Для людей его типа у нас здесь слишком тихо.
— Я того же мнения, — сказал я.
— Фрэнк, почему бы вам не устроить для него экскурсию? Покажите ему все. Пусть увидит, что его ожидает. И если после этого он захочет перевестись в другое место, я, наверно, смогу ему как-то помочь.
— Хорошо. Без проблем.
— Разумеется, если он хочет остаться здесь, добро пожаловать. Поймите меня правильно. Идею общественной службы я полностью одобряю. Я всей душой за перемены и новаторство, вы это знаете.
— О да, — подтвердил я. — Знаю.
Перемены и новаторство. Одна из ее коронных фраз. Излюбленная мантра. Пустые слова. Рут Нгема была готова из кожи вон лезть, чтобы избежать перемен и увильнуть от новаторства, — мало ли что повлекут за собой эти новшества… Но сегодня я был с ней солидарен: я знал, чего она хочет, а она понимала мои чувства.
— И если он уедет, вы снова будете полностью располагать своей комнатой, — добавила она. — Так будет легче для всех нас.
Итак, я организовал для Лоуренса экскурсию. В роли гида я ощущал себя странно. Я прожил здесь так долго, что смотрел и ничего не замечал вокруг. Но сегодня увидел все свежим взглядом, точно впервые. Я провел Лоуренса по больнице. Вся ее жизнь была сосредоточена в одном крыле главного корпуса. В прочих помещениях делать было нечего. В проемах распахнутых дверей виднелись палаты — ряды голых, призрачных кроватей, разделенных зелеными занавесками. Административные помещения располагались на втором этаже. Первый по коридору кабинет, находившийся непосредственно над центральным входом, занимала доктор Нгема. В приоткрытую дверь мы увидели ее за столом; склонившись над бумагами, она сосредоточенно писала, но тут же подняла голову и многозначительно улыбнулась нам. Дальше шли сплошные пустые комнаты, где не было даже мебели. Они простаивали без дела, понапрасну дожидаясь людей, жизни, хлопотливой суеты.
Больнице скоро исполнялось десять лет, но она по-настоящему так и не была достроена. Постоянно что-нибудь да мешало. Строительство затеял первый премьер-министр хоумленда, но едва были возведены корпуса, как произошел военный переворот, и работа встала. Чтобы возобновить усилия, потребовалось еще года два. Но вскоре далеко отсюда, там, где была сосредоточена истинная власть, правительство белых наконец-то капитулировало, и всем снова стало не до больницы. Потом хоумленд упразднили, вновь присоединив его территорию к метрополии. После этого роль больницы и ее будущее вообще оказались под вопросом.
Итак, больница существовала как бы в вечных сумерках, на полпути между бытием и небытием. Это скопление зданий, как и все постройки в городе, мало-помалу приходило в упадок. На крыше проклюнулась трава. Розовые стены — почему их выкрасили в такой цвет, никто не знал — под воздействием климата приобрели светло-оранжевый оттенок. Сад, окруженный высокой стеной, зарос бурьяном. Ночью светилось лишь несколько окон.
Наша жизнь — жизнь тех немногих, кто здесь еще оставался, — представляла собой беспрестанные метания между двумя крайностями: штилем и бурей. Были долгие промежутки монотонного бездействия, когда ничего не происходило и больница пустовала. Но вдруг начиналась кутерьма: посреди ночи привозили раненого, окровавленного человека. И мы бросались на помощь. Однако, честно говоря, наши возможности были крайне ограничены. Не хватало оборудования, лекарств и просто денег. Или, если быть точным, не хватало многого необходимого, меж тем как склад был забит ненужными вещами. У нас имелись большие запасы средств, которые мы применяли редко; между тем поставки жизненно важных лекарств были заморожены, поскольку какая-то вышестоящая инстанция вовремя не погасила колоссальную задолженность. Так, имелся целый шкаф презервативов, хотя в нашей профессиональной практике в них надобности не было. Зато такие средства первой необходимости, как вата, стерильные перчатки и рентгеновская пленка, вообще не поставлялись — все заявки оставались без ответа. Был аппарат искусственной вентиляции легких, современный, с микропроцессором, и еще кое-какое реанимационное оборудование — вот только электричество часто отключали, а наш автономный генератор дышал на ладан. Однако временное правительство области, несмотря на все наши мольбы, отказывалось выделить деньги на его ремонт. Мы уже привыкли проводить срочные операции при свете фонариков.
