Марина Юденич - Исчадие рая
Скандал бушевал еще долго. Мать несколько раз бросалась в драку, начинала швырять вещи отца в его старенький студенческий еще рюкзак с твердым намерением выбросить его в окно, звонила обеим бабушкам и истерически рыдала в трубку – словом, далее все развивалось по хорошо известному Лене сценарию. И в соответствии с этим сценарием все в конце концов закончилось. Отец уехал ночевать к кому-то из друзей, мать долго гремела тарелками на кухне и громко выкрикивала всякие оскорбительные слова в его адрес, словно кто-то, кроме Лены, мог ее услышать. Потом наступила ночь, и мать, не забыв затолкать в Лену отвратительно невкусный ужин и проверить выученные ею стихи – каждый день независимо от школьной программы Лена обязана была учить наизусть одно стихотворение кого-нибудь из классиков, – забылась тяжелым тревожным сном. Во сне она жалобно вскрикивала и тяжело стонала. Наверное, ей снились тухлые пирожки, которыми ее неудачник-муж торгует на привокзальной площади, нанизывая их на погнутую сальную алюминиевую вилку. Но каким бы страшным ни был ее сон, в итоге он оказался вестником нежданно-негаданно свалившегося на семью благополучия.
Лариса Левицкая до двадцати пяти лет была обычной вполне женщиной, в ранней своей юности, молодости и первых годах зрелости вполне благополучной и даже успешной – родители ее работали в крупных столичных издательствах, занимая весьма приличные должности. Лариса благополучно закончила престижную арбатскую школу. Ее соседями по парте были дети с известными всей стране фамилиями: в школе учились правительственные отпрыски, потомки крупных академических и прославленных творческих кланов, но среди заносчивых инфантов Лариса никогда не тушевалась, не теряла собственного достоинства и не комплексовала оттого, что не обладает и сотой долей номенклатурных благ и возможностей большинства своих однокашников. Причин тому было несколько – во-первых, Лариса Левицкая была очень красивой девочкой. Многие, оценивая по достоинству ее классическую красоту, непременно добавляли: породистая. В этом была, безусловно, доля истины – семьи обоих ее родителей имели отменные дворянские и аристократические корни, глубоко уходящие в толщи веков, и насчитывали в рядах своих дальних предков немало персон прославленных в истории Российского государства, на ниве различных искусств и на воинском поприще. А главное – обе семьи известны были целой плеядой записных красавиц, отмеченных в свое время самыми тонкими ценителями женской красоты, в числе которых был и Александр Сергеевич Пушкин. Ларисе, таким образом, было в кого уродиться, а это преимущество не выдавалось никаким номенклатурным распределителем. Во-вторых, Лариса Левицкая обладала, что тоже вполне можно счесть качеством генетическим, удивительно цельным характером, легко хранящим равновесие в таких ситуациях, когда другие просто ломались. Она была надежна и в работе, которую ей поручали, и в дружбе, и просто в приятельстве, абсолютно чужда корысти и зависти, патологически не способна на подлость. Во времена, когда предательство возведено было в категорию державной доблести, эти свойства были уникальны. Их флюиды в затхлом, душном имперском бытии образца середины семидесятых казались очень ощутимыми и чувствовались даже на расстоянии – люди тянулись к Ларисе, искали ее дружбы или, по крайней мере, моральной поддержки в трудные минуты. В числе их были и сановные однокашники, признавшие тем самым нравственное ее превосходство, и люди старше ее по возрасту. Возможно, в силу именно этого обстоятельства, закончив школу, она поступила на факультет психологии Московского университета, намереваясь в будущем заниматься новым тогда для России делом – психотерапией. Училась она отлично. К тому же те самые фантастические флюиды, что вызывали у людей безоговорочное к ней доверие и симпатию, позволили Ларисе чуть глубже проникнуть в лабиринты науки благодаря расположению преподавателей и особенно старой университетской профессуры. Случалось, тронутые искренним интересом Ларисы к предмету, они, безусловно рискуя, делились с ней кое-какими материалами, разными путями доставленными из зарубежных научных центров, сохраненными в личных библиотеках, специальными изданиями начала века, вплоть до двадцатых годов, когда большевистские идеологи, перекроив на свой лад сферы общественной жизни, представляющие, по их мнению, первостепенный интерес для строительства светлого будущего, добрались наконец до области научных исследований.
Впрочем, времена стремительно менялись. Учиться тем, кто действительно этого хотел, становилось с каждым годом легче. «Железный занавес» еще не пал, но сильно уже прохудился и, как дырявое корыто, пропускал в образовавшиеся щели и проемы информационные потоки, в том числе из области научной. Причем последние струились все более смелым и полноводным потоком, ибо до них соответствующим службам просто не хватало рук: качалась уже и сама плотина.
Лариса, с отличием защитив диплом, училась в аспирантуре и, как принято говорить в таких случаях, подавала большие надежды. Никто поэтому не удивился, и даже непременные завистники злобствовали не очень долго, когда ее в рамках научного обмена, который все именовали тогда «горбачевским», отправили учиться в Париж, в Сорбонну. Будущее ее, таким образом, складывалось просто блестяще.
Но, как это часто случается в жизни удачливых людей, судьбе надоело улыбаться. А быть может, жизнь решила наконец продемонстрировать дипломированному теперь на европейском уровне психоаналитику, что она – существо полосатое. Хотя справедливости ради следует отметить, что даже темная полоса в жизни Ларисы началась с события, на первый взгляд счастливого. На борту самолета, которым она возвращалась после окончания незабываемой парижской стажировки, Лариса встретила Его. Он был человеком явно незаурядным, творческим, талантливым и почти порядочным. Весь ужас этого персонажа, искалечившего впоследствии блестящую Ларисину карьеру, подорвавшего ее всегда завидное здоровье и сумевшего даже достичь, казалось, немыслимого – поколебать прославленное генетическое равновесие и умение держать удар, заключался как раз в этом безобидном «почти». Не много нашлось бы людей, знакомых с энергичным, напористым журналистом Левушкой Буниным, кто отказал бы ему в признании весьма незаурядных его способностей. Но еще меньшее количество людей, из тех, кто имел случай хоть пару раз пообщаться с ним, а уж тем более наблюдать его более длительное время, находили в себе силы протянуть ему руку для рукопожатия, а находились и такие, кто после непродолжительного контакта с Буниным настойчиво стремился оскорбить его более радикальным способом, вплоть до того, чтобы применить к талантливой журналистской особи грубую физическую силу.
При всем этом Лев Бунин не был отпетым мерзавцем. За его плотной не по возрасту фигурой отнюдь не тянулся шлейф преступных деяний, загубленных человеческих жизней или даже всерьез испорченных карьер. Ничуть не бывало. Он был скорее мелким пакостником, нежели серьезным подлецом, но почему-то именно это более всего выводило людей из себя. Например, шаря по дамским сумочкам в одной из редакций, где подвизался в то время, он оставил без внимания толстую пачку долларовых купюр в одном из скромных журналистских кошелечков, но стибрил (это не очень литературное определение содеянного более всего уместно здесь) стильную позолоченную зажигалку известной фирмы, ценой не более пятисот долларов, и пару визитных карточек известных политиков, знакомством с которыми впоследствии не преминул прихвастнуть в десятке мест, как бы случайно «засветив» карточки собеседникам. Он не стесняясь украшал свои материалы целыми абзацами, а то и страницами из малоизвестных творений классиков или переводных материалов со страниц мировой печати. Очень часто это сходило ему с рук – Бунин и сам неплохо владел пером: удачный пассаж вполне мог принадлежать ему самому. Если же случалось, что его уличали в плагиате, он без малейшего смущения, совершенно натурально радовался словно бы вдруг пришедшему озарению: «Ну, ты представляешь! А я третий день места себе найти не могу: откуда это у меня вылезло? Понимаешь, старикашка, память у меня – явление незаурядное…» Далее на собеседника выплескивался целый ушат вранья про удивительные свойства его памяти, которая стоит на специальном учете в институте мозга, и так да – лее, и тому подобное… словом, «семь верст до небес, и все – лесом…». Врал Бунин, надо сказать, виртуозно. Ларисе он, разумеется, представился прямым потомком великого писателя, возвращающегося в Москву после посещения могилы родственника на Сент-Женевьев-де-Буа и урегулирования кое-каких наследственных вопросов. Последнее было обронено как бы случайно, но значительно, так, что Лариса должна была понять: ее новый знакомый имеет серьезные права на наследие великого родственника, если и не все, то уж на самую значительную его часть непременно. Впрочем, Лариса очень плохо представляла себе, какое наследство оставил потомкам любимый ею писатель и был ли он вообще человеком состоятельным. В те минуты к тому же это было ей совершенно безразлично. Ибо она парила, в прямом и переносном смысле этого слова, на высоте, превышающей три тысячи метров над уровнем моря в комфортабельном салоне воздушного лайнера авиакомпании «Эр-Франс», и на совсем иных высотах, не поддающихся метрическому измерению, на крыльях если еще не любви, то уж по меньшей мере страстного увлечения обаятельным потомком великого писателя, талантливым журналистом Львом Буниным. Совершенно непонятно было, куда подевались на ту пору все ее ученые премудрости, позволяющие без особого труда определить психологический тип человека и наряду с ним некоторые свойства и особенности его характера.
