Лолита Пий - Бабл-гам
К счастью, моему массажисту — возможно, он стал бы моим наперсником, если бы говорил по-английски, по-русски или хотя бы по-французски, — назначено на пять, то есть он явится через четверть часа, и у меня еще куча времени, чтобы налить первый стакан; не успел я взять графин, как меня вдруг осенили подряд три мысли: первая — хватит слушать классику, пора опять переходить на рок, как в юности; вторая — в сущности, я дурак, что не откровенничаю с Горкой, моим массажистом-каталонцем, потому что в конечном счете важно излить душу, а раз Горка ни слова не поймет, то он, во-первых, не станет давать никаких оценок — терпеть не могу, когда меня оценивают, — а во-вторых, не растреплет всему свету. Ибо Горка делает массаж всему свету, от посла Соединенных Штатов до моей мачехи, включая моего психолога, Кейт Мосс, Бернара де ла Виллардьера, Франсуа Пино, Руперта Эверетта, семейство Гримальди, Тьерри Ардиссона, Ива Сен-Лорана, этих дебилов Бекхэмов — футбанутого папашу, его швабру-аутистку и карапуза в прикиде лучше моего, — Муну Айюб, группу Coldplay в полном составе, Леонардо, когда он бывает в Париже, и вообще, никто еще не уезжал из Парижа или Лондона, чтобы у него на спине не потоптался Горка Лопес, вовсе не брат Дженнифер Лопес, но в экспериментальном массаже величина не меньшая, чем та в скверном Rʼnʼbʼ, и я не желаю — не желаю! — чтобы все, или почти все эти люди, с которыми я учтиво, но отстраненно раскланиваюсь, когда они дружески и даже с интересом здороваются со мной, к примеру, в холле «Ле-Пренс-Морис», или «Гштаад-паласа», или попросту «Рица», или в любом Four Seasons, или на Мэдисон-авеню, или в «Даунтаун Чиприани», в РМ, «Лотусе», «Кав дю руа», или с лодки приветствуют «Риву» — они на лодке, я на «Риве», — и наоборот, где-нибудь в море в Сен-Тропе или Порто-Черво, или на трибунах Гран-При, или каком-нибудь паскудном благотворительном балу, инкогнито в клубе свингеров или в московском баре с проститутками, верхом на верблюде где-нибудь в пустыне, на похоронах великого кутюрье, или убитого гангстера, или кинозвезды, или где-ни-будь в туалете, на вертолетной площадке, в казино, в пробке, в лифте, на аукционе, в секс-шопе, в «Армани Каза» или просто у Армани, и даже на самой обычной улице, где столкнуться можно только по великой случайности, так вот, я не желаю — не желаю! — чтобы все эти люди знали. Поэтому я страшно обрадовался, что не знаю ни слова по-испански (кроме, конечно, «agua sin gas, рог favor»,[7] впрочем, это единственная фраза, которую я могу произнести на всех существующих языках, даже на новогреческом, шведском и корейском, иначе давно бы уже умер от жажды), ведь сейчас я впервые смогу с кем-то поговорить. Третья мысль, посетившая меня — третья по степени важности, — была та, что я сейчас выйду на улицу и набью морду первому встречному, без всякого повода, незаслуженно, словно я сама жизнь, сама судьба, паскудница судьба. Меня отвлек тревожный звонок с ресепшна, сообщали, что пришел Горка, и я стал орать и топать ногами, потому что десять раз им говорил, чтобы его пропускали наверх без этих оскорбительных формальностей; однажды он наконец обидится и больше не придет, и я буду вынужден обходиться гостиничным массажистом, терпеть этого не могу; гостиничная еда, гостиничная почта, гостиничный шофер, гостиничный массажист — от всего этого возникает малоприятное чувство, будто сидишь в двухэтажном автобусе, набитом японцами, едешь с группой на экскурсию и, чтобы выйти пописать, должен поднять руку и спросить разрешения у экскурсовода. Дверь распахивается от удара ноги Горки, одетого точь-в-точь как Чарльз Бронсон в «Однажды на Диком Западе», даже шляпа такая же.
— Хай.
— Хай.
Мужественное рукопожатие, и я растягиваюсь на животе в начале второго такта темы из «Крестного отца» в исполнении Guns nʼRoses на каком-то концерте прошлого века, и пока Горка лупит меня кулаком по спине, излагаю ему содержание предыдущей страницы, и он кивает каждый раз, как я делаю паузу. Само собой, между нами полное взаимопонимание.
— И третье, что пришло мне в голову, Горка, это что я сейчас выйду на улицу и набью морду первому встречному, без всякого повода и незаслуженно.
— Si.[8]
— Так, словно я сама жизнь. Сама судьба, паскудница судьба.
— Si.
— Даже выбирать не буду, это должен быть полный абсурд. А вообще-то нет, буду: выберу не слишком толстого, не слишком высокого, не слишком накачанного, не слишком нервного, потому что высоким, толстым и нервным качкам в некотором смысле на роду написано драться, да и не затем я затеваю это дело, чтобы морду набили мне, правда?
— Si.
— Нет, возьму мелкого, тощего, немного пугливого, не первой молодости, даже нет, совсем старика, развалину, так оригинальнее.
— Si.
— А впрочем, почему не женщину? Почему женщинам никогда не бьют морду?
— Si, si.
— Решено. Перед завтраком набью морду какой-нибудь старушенции.
— Si.
Потом он залез на меня и час двадцать топтался на моей спине, после чего получил с меня двести евро и сказал: «Cria cuervos у te ajancarán los ojos»,[9] я не понял ни слова, нормально, это ведь по-испански, а потом он пошел делать массаж Усаме бен Ладену, который тогда ютился в какой-то убогой гостиничке у вокзала Сен-Лазар.
Через восемь часов, когда я, сделав несколько звонков, все-таки приняв душ и множество коктейлей — капелька фруктового сока и много водки, — смотрю «Суку любовь» в специально отведенном зале, мне звонит растерянный горластый Мирко и спрашивает, где я собираюсь обедать, по-моему, я никогда не знаю, где собираюсь обедать, и называю первое, что приходит в голову, «Маркет», пора уезжать из Парижа, в конце концов, сколько можно каждый вечер обедать в «Маркете»… да если бы только это… Мирко облегченно вздыхает, он уже на месте, он угадал — невелика сложность угадать ресторан в этом городе, но со мной, по его словам, так и ждешь неприятного сюрприза. Мне льстит мысль о собственной непредсказуемости, и я отвечаю, что буду через десять минут. День тяжелый, сил нет, решаю не одеваться, не бриться и даже не причесываться, кажется, это первые признаки депрессии, в общем, натягиваю драные джинсы, первую попавшуюся черную майку, не уверен даже, что она моя, кошмарные кроссовки и вешаю на шею тяжелый бриллиантовый крест матери, ношу его всякий раз, когда у меня хандра, то есть всегда. И ведь знаю, что даже в этом жутком прикиде меня все равно не оставят в покое, потому что хоть я и точно не похож на того, кто я есть, то есть на франко-аргентинского миллиардера, могу поспорить на все свои миллиарды (кто бы их выиграл!), что меня опять примут за кинозвезду, никак у меня не получается сойти за босяка. Сбегаю вниз, в холл, и тут, в настенных зеркалах, обнаруживаю, что на самом-то деле похож я, прежде всего, на мудака, потому что на мне футболка фирмы «Делано» в Майами, и мое имя прописано аршинными буквами на спине, отчего вид у меня совершенно, непроходимо идиотский, еще более идиотский, чем если бы там было написано FUCK YOU, или LIFE IS A BITCH, или MAAF ASSURANCES, блин, до чего же у меня идиотский вид, хуже, чем у Супермена, настроение упало ниже плинтуса. В утешение беру «маранелло», потому что когда чувак за рулем «маранелло», с ним не особо поспоришь, и ни разу не проезжаю на красный свет, потому что не хочется быть смешным трупом в футболке «Делано».
В ресторане на меня воззрились с ужасом, потом, через секунду, с интересом, перерастающим в нездоровое любопытство, вообще-то надо было надеть костюм, потому что все подонки, бывшие звезды и маргиналы носят костюмы, чтобы обратить на себя внимание, а значит, это лучший способ не привлекать внимания.
— Ах да, вы Дерек Делано, нас предупреждали. Все готово.
Спятила, что ли, эта регистраторша, впрочем, менеджер явно подумал то же самое, потому что так двинул ее локтем, что если бы удар достался мне, да в правильном месте, быть бы мне импотентом.
— Я вас провожу.
Он провожает. Мирко, расхристанный и довольный, восседает среди девок. Девок слишком много, а где же мое, что называется, «окружение», без своры холуев в полном составе я себя чувствую голым, не говоря уж о том, что на мне эта чертова майка.
— Они заболели. Атипичная пневмония. Немножко перекатали в страну Катай в последнее время.
— Слишком много девок. Я себя чувствую меньшинством, терпеть этого не могу.
— Ты все терпеть не можешь, Дерек, а не ты ли говорил, что за отсутствием качества можно обойтись количеством?
— Я такое говорил?
— Это твои собственные слова.
Какого только бреда я не нагородил, тем более Мирко, который, словно заправский калифорнийский коп, каждое слово обращает против меня.
С Мирко мы встретились четыре года назад в Монако, я выходил из казино. В тот день я пытался забыть Жюли, просаживая кучу денег, но не сработало. Подхожу к машине — тогда это был «дьябло», я еще любил понты, — и кого вижу за рулем? Мирко, который газует на месте как настоящий дьявол, мотор надсадно рычит, а тот явно в упоении: зверь тачка.
