Пол Остер - Левиафан
Его детство, если верить моей скудной информации, было ничем не примечательным. Хорошими отметками он похвастаться не мог, и если чем-то и выделялся в классе, то исключительно проказами. Он бросал вызов школьному начальству с поразительным бесстрашием. Послушать его, с шести до двенадцати лет он только и делал, что срывал уроки, проявляя при этом творческую фантазию. Он расставлял капканы, вешал на спину учителю табличку с надписью «ДАЙ МНЕ ПЕНДЕЛЯ», взрывал петарды в мусорном контейнере во время ланча в школьном буфете. За те годы он проторчал в кабинете директора едва ли не больше времени, чем в классе, но удовлетворение, которое он испытывал от своих триумфов, перевешивало для него любое наказание. Мальчишки уважали его за смелость и изобретательность, что, конечно, вдохновляло его на новые подвиги. Школьные фотографии Сакса запечатлели гадкого утенка или, точнее, Фантомаса: дылда с большими ушами, кривыми зубами и дурацкой кривой ухмылочкой. Живая мишень для мерзких шуточек и жестоких уколов. Другому бы досталось по полной программе, он же избежал этой участи — только потому, что заставил себя быть чуть безумнее, чем все остальные. Не самая приятная роль, но он довел ее до совершенства, и в этом отношении ему не было равных.
Со временем, с помощью скобок, зубы выровнялись, фигура стала нормальной, а неуклюжие конечности послушными. К шестнадцати годам Сакс уже был похож на человека, которого я знал. Высокий рост дал ему преимущество в спортивных играх, особенно в баскетболе он показывал многообещающие результаты. Розыгрыши и вызывающие чудачества остались в прошлом, и, хотя успехи в учебе по-прежнему оставляли желать лучшего (он всегда говорил, что был лентяем, хорошие отметки в аттестате его не интересовали), он погрузился в мир книг и уже подумывал о том, чтобы стать писателем. Первые литературные опыты, по его собственному признанию, были чудовищными — «романтически-абсурдное душекопание», как он однажды выразился, — бездарные рассказы и стишки, которые он никому не показывал. Но Сакс продолжал писать и для пущей важности обзавелся курительной трубкой. В семнадцать лет она казалась ему неотъемлемым атрибутом настоящего писателя. Последний год школы он провел за письменным столом — в одной руке перо, в другой дымящаяся трубка.
Все это я слышал от самого Сакса и таким образом составил себе представление о том, каким он был до нашего знакомства, но только сейчас, пересказывая его истории, я понимаю, что они могли быть полной туфтой. Самоуничижение было важной составляющей его характера, и он нередко выставлял себя на посмешище, особенно когда это касалось прошлого, — тут он не жалел красок. Как он только себя не обзывал — «невеждой», «самовлюбленным ослом», «оторвой», «лоботрясом»! Может, ему хотелось, чтобы таким я его видел, а может, Сакс втайне наслаждался тем, как он меня дурачит. Только очень уверенный в себе человек способен смеяться над собой, а таких людей вряд ли можно причислить к глупцам или растяпам.
Лишь одна история, относящаяся к этому периоду, вызывает у меня полное доверие. Я услышал ее к концу нашего визита в Коннектикут, причем сразу из двух источников, от Бена и от его матери, так что она стоит особняком. Сама по себе она выглядит не столь драматичной, как большинство анекдотов Сакса, но в ретроспективе выступает особенно рельефно — как заявленная тема или музыкальная фраза, которая будет преследовать его до последних минут его жизни.
Убирать после ужина выпало тем, кто не принимал участия в готовке, то бишь нам четверым: Саксу, его матери, Фанни и мне. Работы было — начать и кончить. Горы грязной посуды. Мы по очереди отскребали и перемывали, болтая о чем придется. День благодарения, другие праздники. Национальные символы. Статуя Свободы. И тут миссис Сакс вместе с Беном ударились в воспоминания о своей поездке на остров Бедлоу[11] в начале пятидесятых, а мы с Фанни молча слушали, вытирая посуду.
— Ты помнишь этот день, Бенджи? — начала миссис Сакс.
— Еще бы, — отозвался он. — Один из поворотных моментов моего детства.
— По-моему, тебе еще не было семи.
— Пятьдесят первый год. В то лето мне исполнилось шесть.
— Я ни разу не видела вблизи статую Свободы, и вот в один прекрасный день я посадила тебя в машину, и мы вдвоем, без девочек, отправились в Нью-Йорк…
— …где к нам присоединилась миссис Что-то-там — стайн с двумя сыновьями.
— Дорис Саперстайн из Бронкса, моя старая подруга. Ее дикарям было примерно столько же, сколько тебе. Настоящие бандиты.
— Нормальные мальчишки. Из-за них у нас даже вышел спор.
— Спор?
— А ты не помнишь?
— Нет. Я помню только саму экскурсию, все остальное забылось.
— Ты заставила меня надеть эти мерзкие шортики с белыми гольфами. У тебя это называлось «одеться нарядно», а я бесился. Делать из меня девчонку или маленького лорда Фаунтлероя![12] Ладно бы еще в семейном кругу, но перед чужими мальчишками — нестерпимое унижение. Я не сомневался, что они будут в футболках, летних брюках и теннисных тапочках. И тут я, в таком виде!
— У тебя был вид ангелочка, — возразила миссис Сакс.
— Очень может быть, но я не хотел быть ангелочком. Я хотел быть как все. Но как я тебя ни упрашивал, ты осталась непреклонна. «Это тебе не во дворе играть, — сказала ты. — Статуя Свободы — это символ страны, к ней надо относиться с уважением». В свои шесть лет я оценил иронию ситуации: меня в цепях ведут почтить олицетворение свободы. Вот оно, торжество диктатуры и попрание моих прав! Я пытался тебе объяснить про тех двоих, но ты меня не слушала. «Глупости, они тоже будут нарядные», — сказала ты, как отрезала. Ни тени сомнений. Тогда я собрался с духом и предложил тебе сделку. Ладно, будь по-твоему, но если те двое окажутся в брюках и теннисных тапочках, — всё, больше никаких запретов, я ношу, что мне заблагорассудится.
— И я согласилась? Я заключила пари с шестилетним мальчишкой?
— Ты не восприняла это всерьез. Тебе в голову не могло прийти, что ты можешь проиграть пари. И вот, поди ж ты. Миссис Саперстайн встречает нас возле статуи, и ее сыновья одеты именно так, как я предсказывал. В эту минуту я стал сам себе хозяин — во всяком случае, в том, что касалось одежды. Я одержал свою первую большую победу! У меня было такое чувство, будто я отстоял завоевания демократии, защитил всех бесправных и угнетенных.
— Теперь я знаю, почему ты так дорожишь своими джинсами, — заметила Фанни. — Ты открыл для себя принцип самоопределения, и в тот день ты определился на всю жизнь со своим гардеробом: чем хуже, тем лучше.
— Вот именно. Я завоевал право быть неряхой и с тех пор с гордостью несу это знамя.
— Так вот… — Миссис Сакс жаждала продолжить свой рассказ. — После того как встреча у подножия статуи состоялась, мы вошли внутрь и начали подъем.
— По винтовой лестнице, — вставил ее сын.
— Вначале все было хорошо, — продолжала миссис Сакс— Мальчики пошли вперед, а мы с Дорис, держась за поручень, бодро двинулись следом. Добрались до короны, полюбовались в окошечко на панораму гавани, все нормально. Я думала, на этом наше приключение закончилось — спускаемся вниз и идем есть мороженое. Но в те дни посетителей пускали к самому факелу, то есть нам надо было одолеть еще одну лестницу, вскарабкаться по воздетой руке этой великанши. Мальчикам, конечно, не терпелось залезть на самый верх. Они ныли и канючили, как им хочется все увидеть, и мы с Дорис уступили. Следующая лестница была без перил. Узюсенькая спираль из чугунных ступенек. Когда через пару минут я глянула вниз, мне показалось, что я парю над бездной. Кромешная пустота. Мальчики забрались в полость факела, я же, одолев две трети пути, поняла: всё! Я всегда считала себя боевой особой, не из тех, кто орет благим матом при виде мыши. Я была крепкая, здравомыслящая, знала, почем фунт лиха, но в этом каменном мешке из меня просто дух вон, я покрылась холодным потом, меня начало мутить. Дорис было не многим лучше. Мы обе сели, чтобы успокоиться. Это помогло, но не слишком. Хотя спина упиралась во что-то твердое, мне казалось, что я вот-вот сорвусь и полечу вверх тормашками в эту бездонную пропасть, пересчитывая ступени. В жизни не испытывала такой паники.
Обхватила голову, сердце стучит в горле, в животе все опустилось. А вдруг с Бенджамином что-нибудь случится? Кричу: «Бенджи, спускайся!» — и от собственного крика — душа в пятки. Такое эхо, будто в аду грешник воет. Наконец мальчики выбрались из факела, и мы все поползли вниз на пятой точке. Мы с Дорис делали вид, что это такая игра, что так гораздо веселее спускаться, но на самом деле никакая сила не заставила бы меня подняться в полный рост. Уж лучше прыгнуть вниз. Пока мы спустились к подножию статуи, прошло, наверно, полчаса, и к тому времени я была трупом. С тех пор я до смерти боюсь высоты. К самолету я не подойду на пушечный выстрел, а если мне надо подняться выше третьего этажа, я чувствую, как у меня все внутри превращается в студень. Как вам это понравится? И все началось со статуи Свободы и этого треклятого факела!
