Галина Щербакова - Мальчик и девочка
Мысленная жизнь куда крепче реальной. Вот она едет с отцом к его жене-подельнице, и дверь открывает сестра. Они обнимаются, две одинаковые девочки, а потом садятся за стол, и девочка видит место отца, где он сидит, когда бывает здесь, и его тарелку, и рюмку, и даже его личную салфетку. Воображенная картина так изумительно ярка, что девочка возвращается в дом и рисует салфетку с мережкой в два ряда.
— Лучше бы ты научилась это делать руками, а не карандашами. Твоя бабушка была прекрасной мережечницей. У нас была дюжина салфеток. Куда все делись? — Это мать посмотрела через плечо.
— Как это называется? — спрашивает девочка.
— Мережка. Ты должна помнить. У бабушки мережка была повсюду — и к месту, и ни к месту. А салфетки все куда-то делись.
Нет, бабушкиных рукоделий она не помнит. Она видит отца в том доме, а по правую его руку лежит на столе салфетка с мережкой. А сестра с выпуклым лбом протягивает ей яблоко с красным боком. А женщина — как бы жена — вздыхает, и в глазах ее мука Девочке это нравится. Она уважает муку. Это чувство высокого полета. Не каждому дано.
Ветеринарка в резиновом фартуке и резиновых сапогах поливает огород. Она не бросает шланг на землю, увидев мальчика с собакой, а смотрит на них пристально и оценивающе.
— Это Динка, — говорит она мальчику. — Ее бросили евреи, уезжающие в Израиль. То есть они оставили за нее мебель и зимние вещи, но Динку выгнали сразу, не успели евреи взвиться. Ты же знаешь, что люди сволочи, или еще нет?
— Знаю, — отвечает мальчик. — Она ночью ко мне пришла.
— Она давно ходит и ищет, и за это время успела быть столько раз битой и травленой, что мне ей уже не помочь. Могу усыпить.
Мальчик молчит. Собственно, внутренне он молчит с той секунды, как узнал, как зовут собаку. Это же надо! «К тебе пришли в эту ночь собака и женщина», — сказала Дина.
— Две Дины, — скажет он ей.
— Попробуйте полечить, — говорит он. — Я найду деньги.
— Тебя прибьют родители, — говорит ветеринарка. — Они у тебя крутые старики.
Старики? А, это просто выражение «крутой старик». Он сам может себя так назвать.
— Я попрошу в другом месте, — говорит он.
Только тут женщина в фартуке положила шланг и отключила воду. Она подошла к собаке и, присев на корточки, посмотрела ей в глаза.
— Тварь живучая, — сказала она. — Ты ей промыл глаза, и в них уже посверкивает. Будешь приходить с ней каждый день. Я к вам не пойду. Я выпишу лекарства. Они дорогие. За сеанс лечения я беру двести рублей. Меньше пяти раз не обойдемся. Дома дашь ей покой и питание. Ее будет рвать, и из нее будет выходить всякая гадость. Убирать за ней сразу. Она должна пожить в чистоте и тепле.
— Я согласен, — говорит мальчик.
Она идет выписывать рецепты. У него ни копейки. Значит, надо возвращаться и просить у Дины. Больше не у кого. Придумано хорошо, но страшно. С чего он взял, что человек Дина пожалеет собаку Дину? Люди ведь сволочи. Он с этим согласен. Даже очень хороший человек хоть немножко, но сволочь.
Дома одна мама.
— Где Дина? — спрашивает мальчик.
— Я вышвырнула эту гадину и потаскушку, — отвечает мама. — С тобой следовало бы поступить так же, но ты просто дурак, идиот… Посмотри на себя и на эту собаку — и диагноз готов.
Все-таки он этого не ожидал. Он был уверен в бездействии маминых слов. Он почувствовал себя подонком, что ушел, а должен был остаться. Он не знает, что бы он сделал, но было бы что-то другое, а не эти слова «вышвырнула», «гадина» и «потаскуха». Ему хочется плакать.
Невероятный, ни с чем не сравнимый стыд перед женщиной, которую он целовал ночью. С ним случилось самое прекрасное, что бывает на свете, а он, Иуда, убежал, не спас, не закрыл своим телом.
— Я пойду за ней, — сказал он.
— Нет, ты не просто дурак. Ты даун, — смеется мать. — Даун, воняющий шлюхой и бегущий по ее следу.
Он понимает, как убивают матерей. Как нечто чужое по вкусу, по запаху, по цвету, как пришельца без лица и сердца. Что-то, видимо, проступило на его лице, ибо мать кричит:
— Ну убей меня, убей.
И тут он видит, как сползает она по притолоке двери, как разъезжаются в стороны ноги в стоптанно-перетоптанных тапочках. В растворе ног ночная рубашка в линялых розах. И не надо убивать Все сделано.
«Как тряпичная кукла», — думает он отстраненно и сам себе говорит, что он ведь не видел тряпичных кукол, он видел их только в каком-то фильме ужасов. Так вот ноги мамы в разные стороны и голова на плече — в кино было точно так. Страшно и немножко противно похожестью на человека, не будучи им. Тонко вверх взвизгивает собака.
«Вот все и кончилось, — думает он. — Не надо объясняться и оправдываться. Она все сделала сама».
Он смотрит на тряпичную куклу, которую он не любит, и ему ее не жалко, но тут же ужас, что это все-таки мама, накрывает его с головой. Мальчика охватывает такое невыразимое страшное чувство потери, что он хватает маму под мышки и тащит на диван. Он складывает ей ноги вместе, дует ей в лицо, вспоминает об искусственном дыхании изо рта в рот. Наклонившись, он слышит, что из тонкой створочки междугубья идет звук. Живая! Он бежит к соседям, у которых есть мобильник.
Хозяйка говорит, что ничего похожего у них нет, но из-за ее спины выходит девчонка и протягивает ему телефон. «Знаешь, как?» — «Не знаю, — отвечает он. — Вызови сама!» — Девочка отходит подальше от матери, которая норовит выхватить из ее рук эту якобы несуществующую штуку, но худенькая девочка замахивается и с первого раза дозванивается куда надо.
Они оказались на самом деле скорыми и уже через десять минут возились с мамой — что-то кололи, что-то измеряли. Мама открыла глаза и сразу попыталась встать, но ее грубовато прижали к дивану.
— Не шевелитесь, мамаша. У вас декомпенсация, но инсульта, кажется, нет. Надо следить. Вызывайте участкового врача. В случае вторичной потери сознания и если перестанете чувствовать руки, ноги или начнете заплетаться языком, — тогда нас. Приедем, заберем в больницу. Тут рецепты. Бегом в аптеку. — Это они мальчику. — Понянчи маму, — сказал один парень, — она у тебя сейчас маленькая и слабенькая. Пусть она поспит.
В руке куча рецептов — человечьих и собачьих. Он идет искать мамину сумочку. Он никогда в нее не лазал. Если ему нужны были деньги, он приносил сумочку маме, и она открывала ее и вытаскивала оттуда десять рублей или двадцать, щелкала замком быстро и на место сумочку относила уже сама.
В сумочке была одна мелочь, но лежал конверт, на котором было написано: «Суслова. Отпускные и зарплата за I пол. июня». Всего в конверте было девятьсот сорок семь рублей. Ему показалось, что этого достаточно.
Когда он вынул конверт, он ощупал внутри еще что-то, но сумочка была пуста, видимо, у нее было фальшивое дно, во всяком случае это было неуместное наблюдение при необходимости скорых действий.
Девочка отслеживает приезд и отъезд «скорой». Она понимает: все случилось из-за собаки, которую она пустила во двор соседям. В отличие от ее папы в той семье не нашлось умельца делать для приблуды петлю, и мальчишка оказался с характером. Вот этого она от него не ожидала. Он ведь никакой. Собственно, это не так уж и плохо. Потому что какие все гадины и сволочи. Вонючие, с грязными ногтями. Никакой с ними не дружит, но и не ссорится. Она в размышлении — что это? Ему по фигу, какие они, или он их боится и потому заигрывает, зовет во двор, и они орут козлиными голосами? Никогда ничего не знаешь наверняка. Сейчас она ему сочувствует. Остаться с умирающим — бр-р-р — не позавидуешь. Тем более если он мать любит. Он ведь даже собаку не прогнал. Ветеринарка как-то приходила на участок, делала кошке укол. Когда уходила, то очень громко спросила: «Хотелось бы мне знать, кому тут досталась от Швейцеров люстра из горного хрусталя? На кого она сверкает?» Мама поджала узенький рот и ничего не ответила. Девочка не поняла глубинного смысла вопроса, но какая-то люстра года два-три тому назад у них появилась. Она висела у них в холле городской квартиры, и именно из-за нее мама купила круглый светлый ковер, а в простеночках повесила китайские лаковые миниатюры, которые достались им от одной из бабушек. В общем холл у них стильный. Все, заходя, говорят: «Ах!» Девочке он тоже нравится, но она не понимает, откуда ветеринарка знает про люстру? Она считала, что та тоже, видимо, от бабушек. Именно три года тому их запихивали в богадельню. И тут вдруг у девочки родилась замечательно яркая мысль, что папа и мама скреплены навечно не штампом в паспорте, не ею, дочерью, а именно двумя богадельнями. Это их черная метка до гробовой доски. Она подумала, что союз по совместному злу, может, еще и крепче, и та девочка, что так на нее похожа, так всегда и останется случайной девочкой в отличие от нее, утвержденной черной меткой. «Хорошая мысль, — подумала девочка. — Я ее буду долго думать».
