Василий Белов - Час шестый
Когда пришла Марья после скотинного обряда, он уже задремывал и сквозь дрему слышал то бабьи смешки, то какой-то шепоток. Он слышал, как Самовариха вернулась из леса с большой охапкой душистых зеленых гиглей, как чистила гигли и приговаривала:
— На-к, Палагия, ешь сама. Скусно!
Самовариха укладывалась уже спать на примостье, а Марья с Палашкой в темноте кроили холстину. В окне блеснула зарница. Евграф был не доволен, что бабы не запирали ворота. В избу неожиданно закатился Володя Зырин и хлопнул о стол бутылкой. Дальше пришел Новожил, а через какое-то время заглянула и Вера Ивановна Рогова. Самоварихе пришлось подняться, зажечь убогую шестилинейную лампу.
Евграф совсем очнулся от громких слов Ивана Нечаева и лежал на печи ни жив ни мертв.
— А где у нас бурлак-то? — шумел Нечаев внизу. — Вот мы счас обмоем его… Анфимович, слезай сюда.
И Нечаев уже своей бутылкой ударил по столу.
Евграф затаился и начал лихорадочно соображать, как быть… Палашка и жена Марья всеми силами выпроваживали гостей, дескать, поздно, девку разбудите, да и бурлак после бани спит. Зато Самовариха всячески ублажала пришельцев, уговаривала их проходить «под святые». Вскипятила и принесла на стол самовар. Вот-вот должны были запеть первые петухи, а в избе стало людно, и все, кроме спящей внучки, жены и дочери, терпеливо ждали, когда бурлак спустится вниз.
— Анфимович, а вить ты там не спишь! — заметил Иван Нечаев.
— Не сплю… — согласился сверху Евграф. — Какой уж тут сон?
— Ну, тогда слезай! Неужто не жарко тебе там? Выпьем по рюмке за твой возврат!
Евграфа кидало на печи то в пот, то в холод. Как? Признаться, что он лежит без порток, с голой задницей?
Нет, этого он никак не мог объяснить… И не слезать тоже было нельзя…
— Ну, ты, Анфимович, совсем, видать, нос начал задирать, — сказал Зырин. — Совести у тебя нет.
— Совесть-то у меня, Володя, есть, — сказал сверху Евграф. — Есть совесть-то, да порток нету! Вот дело-то какое…
— Да ну? — захохотал Зырин. — Как это нет?
— А так! — разъярилась на Володю Марья. — Так и нет! Сами догола разули-разболокли!
Володя заоправдывался и сказал, что он ни Евграфа, ни Роговых не раскулачивал.
Что началось в избе Самоварихи с приближением полночи! Тускло горела лампа. Евграф на печи краснел и потел. Марья и Самовариха ругали начальников, каждая на свой лад. Палашка успокаивала пробудившуюся Марютку. Нечаев спорил о чем-то с глухим Новожилом. И неизвестно, что было бы дальше, если б не вошел в избу Игнаха Сопронов, сопровождаемый председателем Митей Куземкиным.
— Дома хозяйка? — Сопронов, как ястреб, оглядел всех по порядку. Хотя лампа померкла, ночи стояли светлые. — О, да тут вас вона сколько…
— Как сельдей в бочке! — хихикнул Куземкин, покосившись на две так и не распечатанные бутылки. — И выпивка на столе…
— Нет, братцы, у нас нонече пост, — ехидно сказал Володя Зырин. — Хотели мы выпить за приезд Евграфа Анфимовича, да он-то, вишь… что-то он заупрямился… Не слезает никак с печи…
Зырин не объяснил Игнахе причину мироновского упрямства.
— Так, так… — сказал Игнаха. — Может, сейчас спустишься, таварищ Миронов? Дело ночное, позднее.
— Завтре людям косить, рано вставать! — поддержал Игнаху Митька Куземкин.
Евграф на печи крякнул, но промолчал.
— Так не станешь спускаться, Евграф Анфимович? — Было похоже, что Игнаха заранее знал о приезде Евграфа. — Надо бы поговорить.
— Нет, не спущусь, — послышалось с печи.
— Ну, пеняй на себя! — сказал Сопронов. Все затихли.
— Ты пошто пришел? — Марья накинулась на Сопронова. — Тебе чего надо? Человек с дороги, и робенку спать надо.
— Пришел я не к ему, а к здешней хозяйке! — выкрикнул Сопронов. — А ежели говорить насчет Миронова, дак он обязан показать документы!
Тут начала говорить сама Самовариха:
— Батюшко, Игнатушко, от меня-то тебе чево надотко? В ковхоз дак я все одно не пойду. Я уж и Митрею сказывала.
— Пойдешь! — крикнул на это Куземкин. — Как миленькая прибежишь!
— Нет уж, нет уж… — Самовариха отошла в куть. — Это пошто, Митрей, я к вам в ковхоз побегу? И кобылу я свою вам не отдам, вот те Христос! Нечево мне в ковхозе и делать. Идите-ко с Богом домой! Ступайте, а я ворота запру.
Самовариха заподавала мужикам обе бутылки.
— Ты, это… Поставь-ко их в шкап, — сказал Володя Зырин. — Пригодятся. Мы их не заквасим…
Нечаев тоже оставил свою «рыковку» на столе.
Изба опустела. Первые петухи только что отгорланили по Шибанихе, но маленькая «Виталька» от испуга звонко заголосила. Самовариха мигом ее успокоила.
III
Тюремный костюм-«тройка» просох только на третьи сутки. Кургузый пиджачишко, штаны и рубаха уже не воняли, как раньше, лошадь оглядываться не стала бы… Можно было смело идти в сельсовет. Но справка не давала Евграфу покоя. Бумага вместе с поленом лучины сохла на печном кожухе. Евграф кой-как расклеил-таки слипшуюся бумагу и ничего не мог на ней разобрать. Все до одной буковки расплылись! Читать было нечего. Такую в сельсовете и показывать ни к чему. Отправляясь в Ольховицу отмечаться, Евграф однако ж взял с собой сморщенные листочки.
Миронов с вечера промазал дегтем рыжые золотарские бахилы. Заплатки на них стали еще заметней. А куда от заплаток денешься? Не прежнее время…
Начальником в сельсовете сидел теперь бывший объездчик Веричев. Поглядел он на бумагу так и эдак, не определил, где верх, где низ. И вдруг строго сказал:
— Мы, Евграф Анфимович, тебя и без бумаги с малолетства знаем. Личность твоя всем людям известная. Иди и не сумлевайся!
Веричев достал из стола хомутную иглу с длинной холщовой ниткой, открыл какое-то дело и начал подшивать выстиранную справку. Евграф облегченно вздохнул, культурно поблагодарил Веричева:
— Люди-то одно, а власть, товарищ Веричев, другое. Тюрьма-то не красит.
— Живи, не обращай вниманья. Говорят, кто старое помянет, тому глаз вон.
И отправился Евграф в дом к Славушку. Прошел по Ольховице, как в прежнее время! Краснофлотец Васька, родной племянник жене Марье, еще на крыльце, куда выходил умываться, крепко обнял Евграфа. Славушкова хозяйка только что испекла пироги, часть с картошкой, часть с соленою щукой. Славушко, хоть и дальняя родня, тотчас сбегал в сенник за чекушкой. Евграф просидел в Ольховице чуть ли не до вечерней скотины…
Было что рассказать! Проговорили про всю родню, всех вспомнили. Дымя беломорской папиросиной, моряк рассказал об училище. Как подавал в розыск на отца Данила Семеновича, тоже поведал. Хлопоты оказались напрасными. И от брата Павла не было никаких вестей…
Когда Евграф начал торношиться насчет Шибанихи, краснофлотец Василий Пачин встал перед зеркалом. Расправил моряк плечи, скинул синюю форменку. Оставшись в одной тельняшке, начал наставлять бритву на широком своем ремне:
— Божат, что я тебя спрошу!
— Чево, Василей Данилович?
— Пойдешь ли со мной?
— Куды?
— А свататься!
— Так нам ведь вроде в одну сторону… Поди не в Залесную?
— В Шибаниху! — твердо сказал моряк. — Подожди, счас побреюсь…
Славушко хлоп в ладони и хотел бежать в магазин, но Васька, продолжая бриться, жестом остановил его:
— Пока ни к чему. Дело сурьезное!
— Сядем на лавку! — предложил Славушко.
Не долго думали сват с женихом, свернулись — и пешком в Шибаниху. Дорога оказалась коротка, чтобы обо всем переговорить.
У Тонькиных братьев уж и солод на пиво смолот на ручных жерновах. Сговор-то, видать, уже был. Евграф поговорил для приличия, почаевничал с маткой и с братьями Тони. Вот и все сватовство! Пост на дворе, да и жениху надо было скорее на службу в Питер. Потому и свадьбу решили ускорить, мало ли что могло случиться.
— Найдешь ли хмелю-то? — спросил Миронов Евстафия.
— Найду, фунта четыре есть!
Евстафий сходил в чулан, показал мешок с хмелем. Под горячую руку взялся Евграф и пиво сварить. Он скоро оставил свою будущую родню, а сам шасть в контору к шибановскому начальству. Явился, что называется, в родной дом.
И тут у него получилась осечка. Родной дом стал чужим! В доме жил Кеша с семейством, размещалась и контора колхоза «Первая пятилетка». Лучше без порток вертеться на горячей, тоже чужой печи, чем ходить по родимым ступеням! Идешь, как по горячим углям…
Двери пропели козлячьим голосом. Стол на точеных ножках, шкап со стеклянными дверками стояли на прежних местах. Только в шкапу не чайные чашки, а груда пролетарских бумаг. Столешница заляпана химическими чернилами. В простенке заместо зеркала наклеен какой-то еще царский плакат, изображавший Германию в образе Змея-Горыныча. Плакат призывал к сбору средств для войны. Ведро воды с медным мироновским ковшиком стояло на табуретке возле дверей. Евграф не стал спрашивать, куда девалось Палашкино зеркало и чугунный котел для скотинной воды, стоявший в кути. Председатель Митька Куземкин выскочил на средину избы гоголем, поздоровался, а руки не подал. Ни в какую не захотел он продать отцовский сруб, когда Миронов заговорил про свое будущее жилье.
