Батист Болье - Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи
– Так вот вы спрашивали, почему приходится подолгу ждать своей очереди? В приемных покоях сидят тысячи месье Арганов. Хотите знать второй секрет врачей “скорой”? Мы здесь В ТОМ ЧИСЛЕ и для того, чтобы успокаивать месье Арганов.
21 час,
наверху, перед уходом
– Вы меня слушаете?
– Нет, если ты мне выкаешь.
Я поморщился: у меня не получится. Жар-птица отмахнулась:
– Ничего, со временем привыкнешь.
– Как-то раз у нас в “скорой” появилась дама по имени Генриетта девяноста трех лет. Она была старая и выжившая из ума, почти ничего не соображала и все путала. Она сидела в коридоре отделения. Ждала, когда освободится место на этаже. Вы знаете, больница – как игра в музыкальные стулья. Генриетта прямо-таки влюбилась в меня: всякий раз при моем появлении раздавалось громогласное: “Сука!” Это высокая честь: когда мимо проходили другие интерны, она даже не пикнула. А я удостаивался диких воплей: “Су-у-у-у-ка! Су-у-у-у-ка!” Это к вопросу о заботе и внимании. После десятого раза я повернулся к бригаде с видом оленя, ослепленного фарами внедорожника среди суровой канадской зимы, и бросил:
“Как она догадалась, чем я занимался сегодня ночью?” Все покатились со смеху. Я продолжал: “Нет, все-таки она не знает, иначе бы обозвала меня как-нибудь похуже”. И тут – честное слово, не вру! – из коридора раздалось: “Грязный кобель!” “Надо же, все-таки угадала!” – огорчился я.
Жар-птица улыбнулась. Щеки ее, обычно бескровные, чуть порозовели.
– Обожаю влюбленных в меня бабушек.
Я поставил свой стул в угол.
– Пообещай, что пойдешь развлекаться, – без всякого перехода проговорила она. – Обещай мне.
Я пообещал. Умирающим нельзя перечить.
21 час,
на пандусе у общежития интернов
Уже давно стемнело. Промерзнув до костей, я старался плотнее запахнуть полы своего пальто из шкуры неведомого зверя, которое купил на барахолке в Риме. Лев без шкуры – ничто. Моя напоминала то, что осталось от Немейского чудовища. Я весьма чувствителен к холоду, как все семейство кошачьих.
Я повернулся и посмотрел на окна больницы: в одних свет гас, в других зажигался. Здание выглядело необычно, оно походило на гигантское дерево, на ясень из железобетона, а еще немного напоминало очертаниями человеческую фигуру. Архитектор все предусмотрел, размечая вертикальную ось проекта:
• второй этаж – ортопедия и отделение реабилитации. Тело крепко, когда основание надежно.
• третий этаж – гастроэнтерология и абдоминальная хирургия. Тело сыто, когда живот в порядке.
• четвертый этаж – кардиология и пульмонология. Сердце бьется, легкие расширяются. Кислорода хоть отбавляй!
• пятый этаж – неврология и гериатрия. Мысли появляются, потом куда-то исчезают. На пятом этаже рано или поздно соберутся все воспоминания об этом городе.
Затем он завершил каркас здания:
• подвальный этаж – акушерство и “скорая”. Там постоянно поддерживают огонь, идет борьба за Жизнь.
• наверху, на самых высоких ветках, на последнем, шестом этаже – онкология и паллиативное лечение. Сюда уже не доходят питательные соки, и листья, засыхая, улетают в темные небеса. Борьба окончена.
Мне кажется, есть смысл в этой вертикальной композиции. То, что на земле, отчаянно бьется, сражается. То, что повыше, нуждается в помощи, а дальше, там, где гаснут огни, – умолкает навсегда.
Шум и ярость. Сжатые кулаки. Битва.
Крайняя беспомощность и покой. Раскрытые объятия.
И я.
Внизу.
И пациентка из седьмой палаты.
Наверху.
День второй
Back to You
RevolverПочти 8 часов,
по дороге в больницу
Я надел наушники. Нил Янг, куплет – движение, куплет – движение. After the Gold Rush – самая красивая песня на свете (как и многие другие: выбрать невозможно…).
Тем утром продрогший до костей интерн, подходя к зданию, исполнял быстрый танец. (Важное замечание: изображая “лунную походку”, удостовериться, что вокруг никого. Чтобы уборщица больше не поглядывала на меня, как вчера.)
8 часов,
в приемном покое
Если часы не врут, я опоздал. Пора надеть белый костюм супергероя.
Супермен уже присвоил темно-синий, а черный цвет Бэтмена не годится: только представьте, подхожу я к пациенту в костюме служащего похоронного бюро и говорю: “Мы вами займемся…”
В отделении скорой помощи, прежде чем попасть в мужскую раздевалку, нужно пройти мимо женской. Прежде чем почувствовать запахи пота, дешевого приторного дезодоранта и старых потных носков, ощущаешь аромат душистого масла и губной помады. Мир всегда был поделен надвое: они моются, а мы густо обмазываемся парфюмами…
В мой халат въелся запах шестого этажа. Буду стирать его хоть сто раз, чтобы не осталось следов моего пребывания наверху…
Жар-птица заупрямилась и не желала уступать:
– Никакого морфина! Я буду в сознании до конца, не хочу, чтобы мысли путались.
Персонал отделения и я пытались ее урезонить. Мы рассуждали так: она страдает, мы пытаемся ей помочь.
Она посматривала на нас снисходительно, потому что знала правду: и я, и лечащие врачи добивались ее согласия, желая успокоить самих себя, потому что смерть мучительна и страшна: не важно, что мы сталкиваемся с ней каждый день, она день за днем все так же нас пугает. Каждая медсестра или сиделка, заходя в палату, старалась внести свой вклад в общее дело:
– Обезболивающие не нужны? Вы уверены?
Или:
– Не можем же мы оставить вас в таком состоянии!
Вчера я, видимо, перегнул палку, Жар-птица повысила голос и с видом матери, читающей нотацию сыну, похлопав меня по щеке, произнесла:
– Напрасно вы все беспокоитесь: мое состояние свидетельствует не о том, что я скоро умру, а о том, что моя жизнь подошла к концу. Вот так-то: не смерть, а конец жизни. Очень просто. По ее понятиям, разница колоссальная. Она безмятежно принимала боль и скорый конец. Думаем ли мы когда-нибудь о смысле некоторых слов? Они причиняют боль, как ожог, но имеют глубокий смысл.
Около 9 часов,
внизу, суета вокруг носилок
Для садовых работ дисковая пила – штука полезная. В отделении скорой помощи становится понятно, что она также без труда отпиливает куски человеческого тела. Месье Ахав встал пораньше: хотел обрезать елку. Лучше бы он снова лег спать: ель одержала победу. Он потерял предплечье левой руки, немного ниже локтя. Отныне никаких одиноких удовольствий, разве что он правша или состоит в кассе взаимопомощи…
Привычные к тому, что уход за садом превращается в кровавую бойню, мы деловито хлопотали вокруг пациента, не совершая лишних движений, хладнокровно, слаженно. Словно играли по нотам.
Я поймал на лету несколько фраз. Потом прочту их пациентке из седьмой палаты.
– Без руки какой теперь кайф?
– Думаешь, они ее пришьют?
– Кого?
– Не кого, а руку!
– А она где?
– Видишь пакет из супермаркета? Она в нем.
– Смотри-ка, на ней часы “Касио”. Ходят…
– Потому что марка немецкая!
– “Касио”? Не немецкая, а испанская – на “о” заканчивается.
– Отрублена наискосок.
– Пришить не смогут. Или эта будет короче другой…
– Да ладно! Знаешь, почему тиранозавры такие злые?
– Не знаю.
– У них передние лапы слишком короткие, они дрочить не могут.
– Месье Ахав, вы правша?
– К счастью, он правша.
Уточнение: месье Ахаву не придется отказывать себе в одиноких удовольствиях, даже если касса взаимопомощи закроется.
В приемном покое сидел пациент и жевал батончик “Марс”.
– Месье, что у вас?
– Большой палец на руке вывихнул.
Мимо провезли носилки с месье Ахавом и его окровавленной культей.
– Палец подождет, – проговорил мужчина, побледнев и засовывая в карман батончик. Иногда все слишком страшно и происходит слишком быстро. И ненароком скажешь бог знает что. Нельзя привыкнуть к тому, что рука валяется отдельно от тела, а тем более в пакете из супермаркета.
9 часов,
внизу, бокс 3
Мадам Медея принесла пятимесячного сына. Всего пять месяцев, а уже двенадцать килограммов.
Пытаюсь в этом чудище разглядеть младенца.
– Как вы его кормите?
– Из бутылочки.
Из бутылочки – это хорошо. Многовато молочной смеси – это еще ничего. А если вы ему в молоко мед добавляли и поили кока-колой из той самой бутылочки, то ни один врач этого не одобрит.
