Владимир Костин - Что упало — то пропало
Завершили тем, что обошли на прощание чеканным строевым шагом все дорожки рощи, распевая местную версию «Прощания славянки»: «Вот и кончилась летняя сессия, занималась над Томском заря…» Неелов великолепно свистел, вставляя в рот большой и безымянный пальцы, так звонко, так мощно, что его стошнило, отчего стошнило и довольного Крылова.
И ничего им за это не было.
А все-таки тяжелый человек этот Женя Неелов. Случались и другие совместные истории, они сближали, как же иначе? Но Неелов стряхивал этот опыт, становился по-прежнему социально-близким и даже недобрым. Он был слишком погружен в себя, свои несбыточные амбиции; от тесных отношений его удерживала и работа в газете (шла она ни шатко ни валко, «рыночно», но общением он там наедался до психозов).
Он был непроницаемо-зыбок, и его нетрезвая выспренняя словесность это разительно оттеняла. Сама любезность, трогает тебя за плечо, может тебя приобнять — но стойко ощущение, что млеет он не от тебя, а от какого-то другого собеседника, чьим призраком тебе довелось быть. Сладострастник с частыми, но краткими праздниками. И в то же время в лице его читалось: я знаю о тебе нечто, вообще и конкретно, но брезгливо промолчу об этом, много тебе чести.
Но сегодня заговорил.
— Бронниковы разносят эту сагу, — сказал Неелов, — про лох серебристый. Большой успех. Ты набираешь очки, публика ждет продолжения с кровью.
— Гадко это все, нечестно, — похолодел Крылов, — ты-то со мной согласен?
— Согласен, — равнодушно, свысока ответил Неелов, — но не забудь: они к тебе чудесно относятся.
— «Чудесно»? Да я для них — недалекий ихтиолог, расстегай с рыбой!
— А я — стакан браги. Ну и что?
— А ты согласен, что если бы не Смородина, Латы бы так себя не вели?
— То есть Смородина плохая? Плохая, брат Крылов. Как ты раньше-то этого не замечал, изумительно? Задумайся… Плохая, да другой нет. Какое, милый, тысячелетье на дворе? Когда на улице стужа — и подъезд оазис, как говорил великий Ленин.
— Да ведь они и тебя топчут, — сказал Крылов и пожалел, что сказал (дурак, дурак!).
— А кто я такой: пропойца, неудачник, амуры мои дрянь, пошлятина. Это судьба. Сокурсничество — спасительный свальный грех. А я грешник.
— А я?
— Ты? Ты тоже сын судьбы. Помнишь, еще до угара, подсунули тебе сырое яйцо — дескать, раздавить его в руке невозможно, сам Ложников не смог? Ты, конечно, его ретиво раздавил — и весь обшмякался. Что и требовалось доказать. Не в обиду будь сказано, сотри с себя яйцо, а потом требуй хоть орден Почетного Легиона.
Он говорил совсем не обидно, наоборот, сейчас он был ближе, чем когда-либо. «Спасибо за науку, Женя».
— Каждому свое. Ты ведь не куришь в постели, наверняка и не пробовал. И Люба здесь ни при чем, хотя хотел бы я посмотреть, как ты закурил в постели при Любушке-голубушке.
И это не покоробило Крылова.
— А я курю. И имею от того негу с истомой.
— Спасибо за науку, Женя, — сказал Крылов.
Неелов изменился в лице, собрал глаза и подобрал брюхо. Он снова был социально-близким.
— Извини, брат, я девушку жду. А ты подумал — сантименты, Неелов навестил альму-матерь? — сказал Неелов и погладил его по плечу. — Ради Бога, не оглядывайся — вон она идет. Пока, не шали, Дедушка.
Крылов пошел, но от университетских ворот все-таки оглянулся. Студенточка, хорошенькая, беленькая мордочка, тонкие ножки под коротенькой дорогой шубкой. Колготок как нет — ценит она свои ноженьки, «набирает очки», да. Зачем ей разъеденный временем ржавый Неелов? Он ей надежно годится в отцы. Жизнь полна сюрпризов.
11
Ранний вечер того же дня, четыре часа спустя. Таксист Казаков позвонил в срок и сказал следующее: жена не велит отдавать шапку, брат ее Серя говорит, что все ему по барабану — как Снежка скажет, так и будет, и вообще прикольно. Снежка раскопала про вас какую-то гадость, компромат какой-то, приготовилась шантажировать. Я не верю, там вранье какое-то…
— Какой компромат? Откуда она может что-то обо мне знать, ваша Снежка, — изумился Крылов, — в принципе невозможно, я сроду чужого не брал и никому жить не мешал.
— Не знаю, — вяло сказал Казаков, — мы шегарские, вы же бывали в наших краях? Вот там как-то и наследили, не знаю…
Что? Кто? Когда? С ума сойти. (Снежка — это Снежана? Любит наше село такие грациозные имена — Снежана, Диана, Анджела. А посмотришь, у Анджелы этой коза в носу и траур под ногтями.)
— Я бы отобрал шапку у шакаленка, но не могу я против жены выступать, косяков у меня перед ней миллион, — сказал Казаков, — и люблю ее. А разведемся — куда мне пойти? Мои старики умерли, дом шегарский продан.
— Какой вам развод, — сказал Крылов, — шестеро по лавкам.
— Нет у меня детей, пошутил я, наврал, — сказал Казаков.
— Совсем нет? — уточнил Крылов.
— Совсем нет, — печально отозвался Казаков.
— Подкаблучник, гад, — сказал Крылов.
— Гад конченный, — согласился Казаков, — делайте со мной, что хотите. Стыдно, спать не могу. Вы не…
Крылов положил трубку. Он пока не мог вспомнить за собой маломальского греха, но уже смутно подозревал, что тут не одно дешевое, наглое хватание за грудки. Можно же быть случайно виноватым — кто из нас, детей застоя, случайно не виноват? Какая-то накипь поднималась в памяти, что-то, надежно забытое, зашевелилось в ней.
Совесть моя чиста, повторил Крылов несколько раз про себя, беря в руки флакон «Френч-канкана» и натирая одеколоном подбородок. Он увидел себя в зеркале: толстый человек в узбекском халате с оплывшими икрами выглядел нелепо и беззащитно, а главное — был совершенно, исчерпывающе некрасив. «Люба не может меня любить», — подумал он, и мучения его удвоились.
Телефон призвал его снова. Теперь с ним беседовала сама Снежана Казакова. Можете в суд подавать, Крылов Сергей Николаевич, сказала она, но не советую, ох, не советую. Что упало — то пропало, есть такая мудрость. История средних веков, шестой класс. «Образованная, что ли», — взъярился было Крылов. На этом суде, сказала Снежана, я всем доведу, как вы погубили Оксану Тихомирову, бедную, невинную девочку. Как она за любовь свою погибла. Попользовался и бросил, «у меня жена есть».
Как же вам не совестно, закричал Крылов, которого пробила морозная дрожь — он вспомнил! — вы же прекрасно знаете, что я здесь ни при чем. Я до Оксаны пальцем не дотронулся, никакого повода ей не давал и не мог дать… Вот на суде и расскажете, торжествующе хихикнула ведьма, а мы послушаем.
Сволочь, сказал Крылов. Очень приятно, а я Снежана, ответила она, — что упало — то пропало. И на этой ликующей ноте прервала связь.
Семнадцать лет назад покончила с собой — повесилась, может быть, от несчастной любви к Крылову — семнадцатилетняя Оксана Тихомирова, шегарская девочка, дочь его знакомых, у которых он останавливался три командировочных сезона подряд. О том, что эта хорошая, симпатичная девочка была в него влюблена, Крылов, как и все другие, узнал только из ее прощальной записки. Причем текст записки не позволял судить об этом с полной уверенностью. Оксана написала: «Не могу больше жить. Прощайте, папа и мама, прощайте, Сергей Николаевич, мой свет в окошке. Еще бездонней, еще страшнее жизни мгла. Оксана».
Девочка была замкнутая, но добродушная, совсем не истеричная на вид. Не реял над ней рок. И ушла она из жизни согласно закону, которому нет названия, но который настойчиво выкашивает из жизни городских и сельских девочек, не набравшихся к ней почтения.
Отношения у них с Крыловым были приветливыми; если Оксана и выказывала какие-то знаки особого внимания к нему, то, видно, слишком робко — а Крылов, типичный университетский человек, никогда не отличался наблюдательностью. Ему и не приснилось бы, что его, плоскостопого тюленя, может полюбить юная мечтательная особа, выучившая наизусть всего Блока. Он при ней, помнится, говорил, что стихи он не любит, не ценит, для него стихи — это запах свежей рыбы или коптильни.
Сейчас Крылов почему-то был уверен, что не было ни малейших знаков, опыт ему подсказывал, что их не должно было быть исходно, что любовь здесь дело десятое или вовсе никакое.
Все знали, что он трогательно любит Любу. Тем летом, в те дни он звонил ей каждый божий день, бегал на деревенскую почту: Люба донашивала Машу, оставались считанные недели. Он боялся, что Люба родит без него, и коптил отборную рыбу, обещанную главному врачу роддома.
Раздавленные горем Тихомировы в слезах и шепоте переживали свою вину, которой наверняка не было, но даже в первый жуткий день Крылов не услышал от них слова упрека. На его месте мог оказаться любой другой нестарый человек из большой городской жизни. Любой, коль уж это место занял неказистый Сережа Крылов, безобидный, как херувим.
Но, конечно, история разнеслась по деревне, и кто-то не замедлил впрыснуть в нее яду, обмазав грязью и родителей, и Крылова. Ничего не поделаешь, не каждый деревенский год выбирают петлю выпускницы средней школы.
