Рой Якобсен - Чудо-ребенок
— Хочу включить!
Вот и пришлось нам сидеть и делать вид, будто эта штуковина просто отдана нам на хранение. Но вряд ли была другая вещь, столь же мало привлекательная в бездействии. Мамка даже читала в газете программу, а в программе стоял «Парад шлягеров» с Эриком Дисеном, а потом можно было бы, наверное, послушать «Морячка» Лолиты или «Жизнь в лесах Финнскугена» в исполнении Фредди Кристоферсена, которые обычно передавали только в «Концерте по заявкам»; или, еще лучше, посмотреть шоу «Умницы и умники», о котором Эсси отзывался как о восьмом чуде света.
Но теперь, когда я наконец встал из-за стола, пошел прямо в гостиную и нажал кнопку над эмблемой компании «Тандберг», ничегошеньки не произошло. Ни звука. Ни лучика света. Целые полминуты. А потом мне в лицо запорошила с каким-то потрескиванием снежная пурга, а из кухни раздался голос Кристиана:
— Нужно купить лицензию на подключение. А к телевизору нужна антенна.
Он встал, прошел к себе в комнату, порылся там в ящике и вернулся с какой-то штуковиной, которая называется «комнатной антенной»: она походила на хромированные усики жука-монстра, и Кристиан сказал, что она годится только на помойку. Но когда он ее прикрутил, то мы хотя бы увидели рыбок, плавающих на фоне каких-то волнующихся полосок, напоминавших обои у Сиверсенов.
— Но я куплю нормальную, — сказал Кристиан, подкручивая усики туда-сюда, так что волны то становились круче, то почти выравнивались.
Мы сидели и смотрели на деформированных рыбок, мамка — на краешке дивана в самом углу, плотно, как у себя в обувном, сдвинув колени и подавшись вперед с прямой спиной, словно ждала автобуса; Кристиан — стоя посреди комнаты с широко расставленными ногами, сложенными на груди руками и взглядом, устремленным вовне, за балконную дверь, где, очевидно, следовало установить наружную антенну. Он не садился, пока мать не предложила ему сесть, но и тогда он тоже присел на самый краешек стула, задумчиво уместив локти на коленях и лишь слегка прикасаясь подбородком к костяшкам пальцев — вот-вот снова вскочит. Я единственный не чувствовал себя неловко. Но в этот вечера был заложен фундамент того, что тогда представлялось мне дружбой.
Ведь оказалось, что Кристиан, как и я сам, любитель цифр: дат, часов, автомобильных номеров; уж если я какое число запомню, то потом его ничем не вытравить. Он, например, знал, что у нас в Норвегии имеется более шестидесяти тыщ телевизоров, то есть, считай, по телевизору в каждом десятом доме; а в США уже есть цветные телевизоры, и притом чуть не в каждом доме. Он пользовался такими словами, как «интеллектуал», «передача информации» и «спорадически», мы же с матерью имели о таких понятиях весьма туманное представление. После рыбок экран заполнило крупное азиатское лицо, которое, как выяснилось, принадлежало человеку со смешным именем У Тан; это имя мы слышали по радио и вдоволь над ним напотешались, но Кристиан знал, что У Тан слывет и интеллектуалом, и дальновидным человеком — так говорят, добавил он. И эта коротенькая реплика показала нам, что высокая оценка интеллектуальных способностей У Тана — не просто умозаключение некоего квартиранта, но нечто вроде всеобщего мнения, истины, порожденной этими, мягко говоря, спекулятивными «слывет» и «так говорят» — и подобная неотразимая вкрадчивая магия звучала практически в каждой фразе, исходившей из уст жильца.
И хотя в последующие минуты в его речи проскользнули и «отлынивать», и «тубаретка», и «звонит», и даже «задница» (один раз), все равно нам снова явилась мысль, что, может, он получил-таки образование, и по лицу матери я видел, что это ее больше беспокоит, чем даже грубые словечки; то есть ругаться кто только не ругается, тут у нас тоже о-го-го какие речи звучали, пока дверь переносили. Так что это скорее мешанина сбивала ее с панталыку — то, что в одном и том же человеке могут уживаться вместе такие слова, как «задница» и «спорадически», будто сам он был помесь, бродяга, а бродяги, как каждый знает, суть цыгане; а цыган — это значит надувательство и ненадежность; не троянского ли коня мы запустили в наше безмятежное стойло?
Вечер завершился коротким распоряжением матери:
— Ну все, пора в постель.
Она встала и одернула подол юбки. Тут Кристиан так и подскочил, будто его застигли на месте преступления.
— Да-да, пора уже, завтра будет новый день; спокойной ночи.
Он удалился было в свою комнату, но снова вышел оттуда и сказал — спасибо за угощение, чуть не забыл поблагодарить, и положил на телевизор черную монетку в пять эре, сказал, что это мне, железная монетка в пять эре времен войны, и признался, что сам когда-то собирал монеты, я ведь тоже собираю, конечно?
Наконец мы с мамкой смогли проникнуть в ванную для вечерних процедур, что теперь, с жильцом, требовало большей изворотливости, и ей пришлось ждать до последнего, чтобы пойти смывать косметику, которой она пользовалась для работы в обувном, а я пока сидел на краешке ванны с зубной щеткой в одной руке и монеткой — в другой.
— Ну и как тебе? — спросила она, посмотрев на меня в зеркало.
— Да нормально, — сказал я, имея в виду телевизор, хотя увиденное — очевидно, в связи с выбором программ — не дотянуло до моих ожиданий, но всё это еще впереди, а пока мне по крайней мере будет о чем рассказать завтра в школе.
— Странно, — сказала она.
— Что странно?
— Надеюсь, мы с тобой не сглупили.
— А чего?
— Ты на руки-то его не посмотрел, да ни в жизнь он на стройке не работал.
— Как это?
— Да ты ведь видел, какие руки у Франк… эээ, у господина Сиверсена.
Я не понял, к чему она клонит, но посмотрел на свою левую руку с зажатой в ней монеткой, ничего особенного, рука как рука.
— Надеюсь, он не сноб, — сказала мать. Я не знал, что значит сноб, а когда она мне объяснила, подумал, что Кристиан вовсе не такой. В последующие дни выяснилось, что у нового жильца имелись кое-какие пожитки, которым позавидовал бы любой: штык со времен, когда он служил в армии, микроскоп в обитом полосками латуни деревянном ящике, кожаный мешочек с двадцатью одним стальным шариком — прежде эти шарики служили подшипниками в желтых строительных машинах, ими можно было играть или просто держать их в руках — мало что так же приятно держать в руках. Еще в одном деревянном ящичке хранился у него маленький латунный волчок с нанесенным поверху зеленой краской спиральным узором: даже просто смотреть на этот узор, и то кружилась голова. Там же он держал шахматы со стальными фигурками, которые якобы выточил сам, так же, как и волчок, потому что по профессии он был инструментальщик. Но работать инструментальщиком ему не нравилось, а почему, я из его подробных объяснений так и не понял. Так что с завода он ушел и стал моряком, все ему очень нравилось, пока его корабль не потерпел крушение к западу от Ирландии. Тогда ходить в море ему тоже расхотелось, и он вернулся к своей прежней профессии, но в ней за время его отлучки ничего не поменялось, ну и пришлось ему в конце концов пойти по строительной части. Но мамке его руки казались слишком гладкими для рабочего со стройки, и как-то вечером, когда он расплатился — день в день — за первый месяц, она спросила его напрямик.
— Я на профсоюзной работе, — коротко бросил он и ушел в свою комнату, а мы с мамкой так и застыли на месте, вопросительно глядя друг на друга.
— Надо же, — сказала мамка.
Тем самым одна мистерия сменилась другой. Зачем Кристиану нужно было темнить, раз уж он здесь жил, человеком был в общем-то приятным и нам нравился, и мы от него секретов не держали?
Теперь настала пора матери волноваться. Я уж давно примирился с Кристианом-моряком и инструментальщиком, но теперь и это тоже вышло мне боком, потому что мамка запретила мне заходить к нему так просто, когда захочется, а хотелось мне практически ежевечерне. Я стучался, он говорил «войдите», и я входил, стоял на пороге и пялился на него, пока он не поднимал глаз от газеты и не кивал на единственный в комнате венский стул, его удалось все же втиснуть рядом с креслом, в котором помещался сам Кристиан. Потом я некоторое время сидел, зажав руки между коленями, и украдкой разглядывал его книжки, мешочек со стальными шариками, подвешенный к вбитому в стену крючку, шахматную доску, а он дочитывал минутку-две и наконец спрашивал, выучил ли я уроки.
— Да, — говорил я.
— А я никогда уроки не учил, — говорил он.
Это на меня особого впечатления не производило. Многие мои друзья не учили уроков, и от этого у них были одни только неприятности; к тому же учить всякие слова и числа лично мне было интересно, и он, должно быть, разглядел это во мне.
— Странный ты парень, — сказал он.
— Вы тоже, — сказал я. — А можно посмотреть в микроскоп?
— Да, конечно, достань только его.
Я достал микроскоп, вставил куда надо всякие зеркальца и стеклышки, и мы стали изучать поверхность монетки в одну крону; она оказалась жутко облезлой, с царапинами вдоль и поперек, да притом глубокими, будто расселины в горах, к чему невооруженный глаз совершенно слеп.
