Джулиан Барнс - Глядя на солнце
— Тут нужна большая смелость.
— Никакой смелости. И вообще глупо, да и в любом случае нерасчетливо. Один ихний за один наш — невыгодное соотношение.
— Ну а теперь как? — Джин немножко удивила себя таким вопросом.
— Да, вот теперь. Немножко более реалистично. И немножко более нерасчетливо. Теперь я хотел бы получить свое так, как многие пилоты — особенно самые молодые — получили его в начале, в тридцать девятом, в сороковом.
Такую вот замечаешь странность. Нельзя стать лучше, не накопив опыта, но когда ты накапливаешь опыт, тебя скорее всего и собьют. И всегда по возвращении с задания вы недосчитаетесь самых молодых. А война продолжается, и в эскадрилье старшие становятся старше, а молодые становятся моложе. И тут кое-кого из старших забирают, потому что они слишком ценные, чтобы их потерять, и ты кончаешь менее опытным, чем начинал.
Ну да не важно. Вообразите, вы очень высоко, по-настоящему высоко. Когда подымаешься выше двадцати пяти тысяч футов, ты словно в совсем другом мире. Для начала жуткий холод, и самолет реагирует по-другому. Набирает высоту медленно, и он планирует в небе, потому что воздух такой разреженный, что винтам не хватает опоры, и он чуть соскальзывает, когда пробуешь его выровнять. А тут плексиглас запотевает, и видишь ты плохо.
Вылетов у тебя за спиной немного, но напугаться ты успел, и ты набираешь высоту. Набираешь высоту прямо к солнцу, потому что думаешь, что так безопаснее. А там вверху все много ярче, чем ты привык. Ставишь ладонь перед лицом и раздвигаешь пальцы — самую чуточку, и щуришься сквозь них. И продолжаешь набирать высоту. Ты щуришься сквозь пальцы на солнце и замечаешь, что чем ближе поднимаешься к нему, тем тебе становится холоднее. Надо бы встревожиться, но ты не чувствуешь тревоги. Не чувствуешь, потому что ты счастлив. А счастлив ты потому, что происходит маленькая утечка кислорода. Ты не подозреваешь, что что-то не так; твои реакции замедляются, но тебе они кажутся нормальными. И тут ты чуточку слабеешь, не поворачиваешь голову, не осматриваешься, как следовало бы. Ты не чувствуешь боли и даже холода не чувствуешь, потому что все твои чувства утекали вместе с кислородом. Ты чувствуешь себя СЧАСТЛИВЫМ и все.
И тут происходит одно из двух. Либо тебя накрывает «Мессер» — быстрая очередь, вспышка пламени и все кончено — чисто и мило. Или же ничего не происходит и ты продолжаешь набирать высоту в разреженном голубоватом воздухе, глядя на солнце сквозь пальцы, твой плексиглас оброс инеем, но внутри ничего, кроме тепла и счастья, и ни единой мысли у тебя в голове, а потом твоя рука опускается, а потом опускается твоя голова, и ты даже не замечаешь, что это конец…
Ну как, как можно на это ответить, думала Джин. Нельзя же закричать «остановитесь!», будто Проссер самоубийца, влезший на перила моста. И неловко было бы сказать, что тебе все это кажется прекрасным и смелым, пусть тебе и правда кажется именно так. Приходится просто ждать, пока он не скажет еще что-то.
— Иногда я думаю, что меня больше не следует допускать к полетам. Я словно вижу, как рано или поздно сделаю это. Когда с меня хватит. А сделать это надо, естественно, над морем, иначе можешь упасть на чей-то огород. И помешать им Вскапывать Во Имя Победы.
— Так не годится.
— Так не годится и очень.
— И… С вас же пока еще не хватит. — Джин хотела задать мягкий вопрос, но на половине спаниковала, и фраза получилась начальственной и категоричной. В ответ тон Проссера ожесточился.
— Ну, слушательница вы хорошая, мисси, да только вы ничегошеньки не знаете. Ничегошеньки.
— Ну хотя бы я знаю, что не знаю, — сказала Джин к собственному удивлению и его тоже, потому что ядовитость сразу же исчезла из его тона. Он продолжал словно в каком-то трансе:
— Там вверху все ведь совсем иначе, понимаете. То есть когда вы налетали столько, сколько я, то вдруг обнаруживаете, что можете вдруг совершенно отключиться на минуту или около. Что-то такое с нервами, думается — столько времени в напряжении, и уж если расслабишься чуточку, то кажется, будто навсегда. Если хотите послушать и смешных историй, вам следует послушать ребят с летающих лодок.
А хочет она слушать смешные истории? Нет, если они про жестянки из-под галет и головки одуванчиков. Но Проссер не дал ей времени ответить «нет».
— Один мой кореш, он летал на «Каталинах». Так они несут дежурство по двадцать, двадцать два часа подряд. Побудка в полночь, завтрак, взлет в два часа ночи, а возвращаются не раньше восьми-девяти вечера. Часами кружат над одним и тем же участком моря, такое вот ощущение. И даже не управляют, почти все время на автопилоте. Только пялятся на море, выглядывают подлодки и ждут, когда можно будет выпить чаю. Вот тут-то глаза и начинают выкидывать всякие штучки. Так этот мой кореш рассказывал, как кружил он над Атлантикой, и ничего не происходило, и вдруг он рванул ручку на себя. Подумал, что прямо впереди гора.
— Может, это было облако, похожее на гору.
— Нет. После того как он выровнялся, а они там все обложили его, что их чай расплескали, он хорошенько осмотрелся. И ничего, ни облачка в небе… абсолютная ясность. А другой парень, с которым я разговаривал, так у него еще чуднее получилось. Вот догадайтесь. Он был в четырехстах пятидесяти милях от западного побережья Ирландии, летит себе, а потом посмотрел вниз, и что же он видит? Видит человека на мотоцикле, который катит себе, будто в воскресный день.
— По воздуху?
— Нет, конечно. Не лепите ерунды. По воздуху на мотоцикле не поедешь. Нет, он соблюдал правила уличного движения и ехал по прямой по гребням волн. Очки, кожаные краги, дым из выхлопной трубы. Едет и никаких забот себе не знает. Джин хихикнула.
— По водам. Как Иисус.
— А вот этого, пожалуйста, не надо, — сказал Проссер неодобрительно. — Я сам не то чтобы, но все равно не кощунствуйте перед теми, кому этого не миновать.
— Прошу прощения.
— Принято.
— Кто вы такой?
— Полицейский.
— Правда?
— Да.
— Нет, правда? Вы совсем на полицейского не похожи.
— Нам положено быть мастерами переодеваний, мисс.
— Но если вы переоденетесь чересчур ловко, никто же не будет знать, что вы полицейский.
— Это всегда можно определить.
— А как?
— Подойдите чуть поближе, и я вам покажу.
Он стоял у пропитанной креозотом калитки с резьбой вверху, изображающей восходящее солнце, а она остановилась на бетонной дорожке, по которой шла пощупать, высохло ли белье. Высокий мужчина с мясистым лицом и шеей школьника. Он стоял в неуклюжей позе, коричневое пальто доходило ему почти до лодыжек.
— Ступни, — сказал он, указывая вниз.
Она поглядела. Нет, они были не огромными и расплющенными, а, наоборот, не очень большими. Но что-то странное в них было… смотрят не в ту сторону? Вот-вот! Их носки были вывернуты наоборот.
— Вы надели сапоги не на ту ногу? — спросила она.
— Ну что вы, мисс. У всех полицейских ступни такие. Это в правилах указано.
Она почти ему поверила.
— Некоторых новичков приходится ОПЕРИРОВАТЬ, — добавил он тоном, наводившим на мысль о сырых темницах.
Тут она засмеялась. И снова засмеялась, когда он вернул скрещенные под полами пальто ноги в нормальное положение.
— Вы пришли арестовать меня?
— Я пришел насчет затемнения.
В воспоминаниях такое знакомство с собственным мужем казалось ей странным. Но, возможно, не более странным, чем некоторые. А в сравнении с другими, так почти многообещающим.
Он еще раз заглянул насчет затемнения. А в третий раз просто случайно проходил мимо.
— А вы не хотите сходить в пивную на танцы в кафе-кондитерскую погулять покататься познакомиться с моими родителями?
Она засмеялась.
— Думаю, что-то мама одобрит.
И что-то было одобрено, и они начали встречаться. Она обнаружила, что глаза у него темно-карие, что он высокий, немножко непредсказуемый, но в первую очередь высокий. Он обнаружил, что она нерешительна, доверчива и бесхитростна до степени упрека.
— А подсыпать сахару нельзя? — спросила она, впервые отхлебнув светлое пиво.
— Прошу прощения, — сказал он. — Я совсем забыл. Возьму для вас что-нибудь еще.
В следующий раз он взял для нее того же пива, а затем протянул ей бумажный фунтик. Она высыпала сахар в кружку и взвизгнула. Вспенившееся пиво выплеснулось за край, поползло к ней, и она спрыгнула с табурета.
— Все шуточки шутим, сэр? — сказал бармен, вытирая стойку. Майкл рассмеялся. Джин смутилась. Он думает, что она дурочка, ведь верно? Хозяин пивной, конечно, подумал, что она дурочка.
— Знаете, сколько бутербродов взял с собой Линдберг, когда летел через Атлантический океан?
Майкл растерялся — и не только из-за вопроса, но, главное, из-за неожиданно властного тона, каким он был задан. Может быть, это загадка. Да, конечно. И он послушно ответил:
