Бернгард Келлерман - Город Анатоль
Таков был «Турецкий двор». Здесь Маниу обрел наконец уединение, к которому теперь стремился; в городе очень редко говорили о его усадьбе. Правда, кое-что всё же вызывало пересуды: почему это у Маниу неизменно три или четыре работницы, молодые девушки, ведь хозяйство у него совсем небольшое? И девушки часто менялись. Маниу выдавал их замуж за дровосеков и поденщиков, выделяя небольшое приданое — белье и деньги. Некоторые уходили из усадьбы беременными. Такие носились слухи, толком никто ничего не знал. Да в конце концов этот Маниу и вся его усадьба не так уж были интересны для горожан.
Но вдруг уединенная усадьба сделалась предметом всевозможных сплетен и самых фантастических предположений. Это случилось лет пять назад, когда начался знаменитый «судебный процесс Маниу». Этот процесс вызвал тогда небывалый шум. Появились корреспонденты из столицы; приехали фотографы; весь город был в волнении, и дамы дрались из-за мест в судебном зале. Жак до сих пор помнит все подробности процесса, так как его брат Рауль защищал Маниу. Это был самый крупный процесс, в котором Рауль когда-либо выступал, он им еще и теперь гордится. Рауль напряг все свои силы, и в конце концов ему удалось добиться оправдания Маниу.
Всё началось из-за дочери Маниу Франциски, которой тогда было семнадцать лет. Однажды она прибежала в страшном волнении в город, и на следующий день в усадьбу Маниу явились жандармы, чтобы арестовать его. Но Маниу просто-напросто выставил их за дверь и грозил уложить на месте каждого, кто к нему приблизится. Скоро защелкали выстрелы. Жандармы послали за подкреплением, и началась настоящая осада «Турецкого двора», продолжавшаяся три дня. Маниу стрелял как одержимый, и весь город дрожал от волнения и страха. Все решили, что Маниу — атаман разбойничьей шайки и что теперь он сбросил маску. Наконец одна из девушек, самая молоденькая, которую звали Лиза Еллинек — Жак запомнил даже ее имя — осмелилась пробраться к взбесившемуся Маниу и убедила его сдаться. Закованного, как разбойника, в кандалы, Маниу отправили в тюрьму. Его обвиняли в том, что он совращал свою дочь. Франциска, не в силах более выносить такую жизнь, сама донесла на него.
Весь город день и ночь только и говорил что об этом процессе. Бывшие служанки Маниу были доставлены в город, от них хотели дознаться, действительно ли они ушли от своего хозяина беременными. О боже мой, какой скандал! Маленькое кафе в «Траяне» в послеобеденные часы было переполнено сплетничавшими дамами.
Судебное разбирательство по большей части шло при закрытых дверях, но всё же тайна усадьбы постепенно прояснялась. Показания служанок были очень уклончивы и противоречивы… Одна девушка сказала, что Маниу болел ревматизмом, принимал горячие ванны и требовал, чтобы она потом растирала его.
«Ну, а дальше?» — «Больше ничего». Свидетельница замолкает, а потом что-то бормочет: она, мол, просто исполняла свои обязанности, вот и всё. К тому же это было много лет назад. И ни одного дурного слова о Маниу, наоборот, все говорят о нем с благодарностью и уважением. Подумать только! А маленькая храбрая Лиза Еллинек даже приняла присягу, что никогда ничего у нее с Маниу не было. Против нее было возбуждено судебное дело, и позже за ложную присягу ей пришлось отсидеть год в тюрьме.
Свидетель Миша, старик с похожей на чертополох головой и с сивой щетиной на щеках, клянется и божится, что ничего не видел, не слышал и не замечал. «Ничего и никогда, вот вам крест». Он — самый надежный оплот Рауля; ничто не может поколебать его. Он делает вид, будто у него с Маниу шапочное знакомство. Судья спрашивает, спрашивает. Ну и спрашивай себе сколько влезет. Миша знать ничего не знает и отмалчивается. Он — как железо: можно раскалить его добела, но все равно ни слова от него не услышишь.
А Франциска? Неужели всё это правда? Нет, это чудовищно, просто чудовищно!
Город разделился на два лагеря: большинство было убеждено в виновности Маниу, и только ничтожное меньшинство верило в его невиновность. Разве не сказал этот молчаливый слуга Миша, который так скупо ронял слова, точно это были золотые монеты, — разве он не сказал, когда судья спросил у него о Франциске. «Она всегда лжет, это уж такой возраст — она не может не лгать!» Конечно, хоть этот Маниу и твердил, что ни в чем не виноват, никто не думал, что он святой, отнюдь нет. И всё же Рауль был твердо убежден в невиновности своего клиента. У него были слезы на глазах, когда он в последний раз обратился к присяжным, увещевая их судить беспристрастно. Маниу пыл приговорен к трем годам тюрьмы.
Каким бы громким ни был судебный процесс, через три дня никто уже не помнит его героев. Каждый день газеты сообщают что-нибудь новое. Что поделаешь, так уж повелось на свете!
Но, ко всеобщему изумлению, через год дело Маниу было пересмотрено. После первого процесса Франциску поместили в санаторий для нервнобольных. Через полгода ее выписали, и она заявила, что была больна и что обвинения, возведенные ею на отца, были, как она выразилась, «плодом расстроенного воображения». Маниу оправдали. С тех пор он одиноко жил в лесу и совсем не показывался на людях. Он еще больше сторонился всех, еще сильнее пристрастился к вину, и его преследовали всевозможные навязчивые идеи. Среди ночи он вдруг начинал стрелять. Сперва ему казалось, что на него нападают разбойники, затем это были солдаты какого-то иностранного государства, которое требовало выдать Маниу, а в конце концов ему стала мерещиться нечистая сила. «Миша, проснись, — кричал он ночью, — посмотри на двор, он весь кишмя кишит красными чертями! Возьми плетку, Миша, мы разгоним всю эту шваль!»
Всё это Миша рассказывал Жаку. Однажды в сумерках на дороге появилось ужасное чудовище, оно двигалось прямо к «Турецкому двору». Наполовину дракон, наполовину дьявол с десятью головами и двадцатью рогами, словом — какое-то страшилище, огромное, раза в три больше всей усадьбы, а рога поднимались над лесом. «Чего он хочет? Видишь ты его, Миша? — кричал Маниу. — С ним мне не сладить». На этот раз Маниу струсил, — раньше с ним этого не случалось. Он упал без сознания. Служанки хотели послать за священником, но Маниу и слышать не хотел о попах.
«И вот теперь он умер, — подумал Жак, — он немало скитался по свету и наконец обрел покой». Тут Жак заметил, что уже подошел к дому госпожи Ипсиланти.
IX
Через решетку Жак увидел пылавшие на ярком солнце цветники баронессы, которые славились по всей округе. Среди них возвышался дом, — скорее небольшой замок, от него веяло богатством и солидностью.
Когда Жак потянул звонок, сбежались, как обыкновенно, собаки баронессы, — целая дюжина. Они с бешенством бросались на ворота, прыгали, словно собирались разорвать Жака на куски. Лакей загнал собак в клетку, впустил Жака, и на террасе появилась сама хозяйка.
Издали госпожа Ипсиланти казалась молодой девушкой, лет двадцати; она была тонка, стройна; темные глаза ее блестели. Но если подойти поближе… Впрочем, и вблизи она тоже производила впечатление молодой девушки, только у этой девушки были что-то слишком уж сильно нарумянены щеки и чересчур смело накрашены губы. Глаза блестели вблизи еще сильнее, чем издали, так что блеск этот казался неестественным.
— Как мило, что вы пришли! — воскликнула она в радостном оживлении. — Вы опять здесь? — Жак быстрыми шагами влюбленного взбежал по лестнице, — он прыгал чуть ли не через три ступеньки — и запечатлел горячий, пожалуй слишком долгий поцелуй на пухлой, надушенной детской ручке баронессы. Он вспомнил совет Янко: «Поухаживай за баронессой, не стесняйся».
— Ах вы бездельник! Что это вы делаете? — с улыбкой погрозила ему баронесса. — Разве так целуют руку у дамы? Я вижу, этот Берлин вас вконец испортил.
Госпожа Ипсиланти — ее мать была француженка, а отец австриец — пребывала вечно в одном и том же оживленном и веселом настроении. Эта веселость ей никогда не изменяла, и она одинаково готова была смеяться, о чем бы ей ни рассказывали: будь это даже скандальная история или чья-нибудь смерть. Даже трагическая судьба ее мужа, который уже несколько лет лежал разбитый параличом, не могла омрачить ее жизнерадостности.
— Входите! — крикнула она. — Расскажите мне берлинские и парижские новости. Ах вы, несносные! — обратилась она к собакам, которых снова выпустили из клетки. — Будете вы слушаться? Пеппи, Лола! Матильда, уберите собак. Ах, боже мой, смотрите, Пеппи утащил вашу шляпу! Ах, Жак, я вижу, вы все такой же хитрец, все такой же иезуит! Да, да, вы иезуит. Вы знаете так же хорошо, как и я, что приходите сюда ради Сони, а совсем не ради какой-то старухи. Нет, нет, молчите, ни слова!
— Помилуйте, я право же от души рад видеть вас, баронесса, — уверял Жак. — Вы прекрасно выглядите, прямо как молоденькая девушка.
— Ну хорошо, Соня придет через несколько минут. Она работала в саду и теперь приводит себя в порядок. Она очень будет рада снова увидеть вас. Ведь у нее всегда была слабость к вам. Я должна вам сказать, моя милая девочка смотрит на жизнь слишком серьезно. Она все размышляет о чем-то по целым дням и — подумайте! — привезла с собой два больших чемодана книг! Сегодня вдруг спросила меня: «Мама, что ты стала бы делать, если бы в твоем доме поймали вора? Ты передала бы его полиции?» К Янко она пристает с такими вопросами, что он просто становится в тупик. Бедный Янко! Он по уши влюблен в Соню. Я не могу сказать, чтобы он был мне несимпатичен, наш Янко, наоборот, но что-то мне в нем неясно. Скажите мне… Ах, я совсем забыла, что вы лучший друг Янко и что вы оба самые неисправимые шалопаи в городе. Жак, mon cherСсылка4, вы не рассердились на меня, не правда ли? Но я хотела вас кое о чем спросить, подождите, что это я такое прочла сегодня в одном венском журнале? Ах, вспомнила! Там сказано, будто в Берлине есть кафе, где на каждом столике стоит телефон. И посетители могут говорить друг с другом по телефону. Правда это? А затем там говорилось об одном танце, как же это он называется?.. Танцоры трясутся, точно у них пляска святого Витта. Ах, Жак, мне кажется, я совсем растерялась бы в этом большом свете!
