Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара
– Надоело бриться. К тому же, говорят, так я похож на Хемингуэя. А? – он повернулся в профиль, давая мне возможность оценить сомнительное сходство.
– Как… как ты открыл дверь?
– Открыл? Да она была открыта.
Он снова протянул бутылку.
– Держи.
Я знал, что сейчас опять получу затрещину, но сопротивляться не стал. Дядя от души засветил мне по уху:
– Это за то, что оставил на полу разбитую лампу. Из-за тебя я наступил на нее и порезался. Теперь болит, зараза.
И, помолчав секунду, он отвесил мне третий – самый мощный – подзатыльник.
– А это за что?
– Бог любит троицу.
– Отлично. А теперь, когда мы закончили с рукоприкладством, может ты объяснишь, зачем тебе револьвер?
– Какой револьвер?
– Тот, что в левой руке.
– А? А-а-а, ты об этом? Это кольт.
– И зачем он тебе?
Дядя удивленно посмотрел на хромированную поверхность ствола, словно и сам забыл о его предназначении, потом вдруг затряс головой.
– Ой, что-то мне поплохело. Пойду-ка я прилягу. Где у тебя тут комната для гостей?
Похрамывая, он зашел в мою спальню, осторожно поставил бутылку на тумбу и завалился на кровать. На левой ступне у него действительно темнели два глубоких пореза, и свежая простыня быстро покрылась багровыми пятнами у изножья.
– Ты не ответил на вопрос, – сказал я. – Зачем он тебе?
– Кто? Кольт? А, это доказательство.
Пауза.
– Доказательство чего? – Тишина. – О господи! – я схватился за голову. – Когда ты пьян, с тобой невозможно разговаривать.
– Я не пьян, я утомился. Я и выпил-то всего рюмку, остальное разлил. У тебя там пятно на кухне, на полу. Надо стереть, а то след останется.
Я почувствовал такую усталость, что потерял всякое желание разговаривать с дядей; просто махнул рукой и вышел из спальни, хлопнув дверью.
– Это кольт Андрея, – донесся приглушенный голос.
Помедлив, я открыл дверь и заглянул в темноту.
– Что?
– Кольт нашли при нем, когда он умер.
Я подошел к тумбе, взял бутылку и сделал глоток. Пойло горечью ожгло горло, и я закашлялся.
– Господи, какая гадость!
– Ты вроде бросал, – заметил дядя.
– Ага, и щас опять брошу.
Метнувшись к окну, я открыл форточку и выкинул бутылку. Раздался звон – и лай собаки. Я хотел сказать что-то, но молчал; просто смотрел в окно, на блестящие в свете луны осколки и лужу на асфальте, похожую на ртуть.
– Ты уж не злись, – сказал дядя, – но я тут оглядел каморку, пока тебя не было. Шкаф под завязку забит твоими эскизами.
– Да, я в курсе.
– А чем ты вообще на жизнь зарабатываешь?
– Какая разница?
– Чистое любопытство. Мы ведь не виделись уже сколько? Шесть лет? Семь?
– Тебе правда интересно?
– Не особенно. Но если ты начнешь рассказывать, я сделаю вид, что слушаю внимательно.
Я помолчал, глядя в окно, собираясь с мыслями.
– После Академии я долго работал реставратором картин при галерее. Но это скучно – такое дерьмо приходилось восстанавливать! Поэтому я стал экспертом по ОППИ.
– О-Пэ-Пэ-что?
– Это я так называю: ОППИ – определение подлинности предметов искусства. На самом деле – просто оценщик. Мои клиенты, как правило, богатые коллекционеры. Прежде чем купить картину, они хотят удостовериться, что это не туфта. Иногда для проверки подлинности нанимают сразу трех экспертов – и лишь после того, как все трое, независимо друг от друга, подтвердят подлинность полотна, сделка оформляется. Вообще-то и одного эксперта было бы достаточно, но коллекционеры, как правило, жуткие параноики.
– И много платят эти жуткие параноики?
– На жизнь хватает.
– Да, я заметил. А почему ты свои картины не выставляешь и не продаешь? Ты ведь мечтал стать художником.
Я отмахнулся от его вопроса и задал свой:
– Зачем ты приехал?
В темноте вспыхнул и погас огонек зажигалки, осветив его уставшее лицо.
– Знаешь, как онумер?
– Здесь не курят.
– Его хватил удар…
– Я говорю: здесь не курят.
– Да брось! Здесь вообще не живут. Так что… – он выдержал паузу, сделал длинную затяжку. – Его хватил удар, когда он был в Москве. Он ехал в трамвае, сидел, смотрел в окно и вдруг вскочил с места, стал бить по стеклу ладонью и звать кого-то, стоящего на улице. Потом рванул к выходу, толкая пассажиров. Он кричал, требовал остановить трамвай. Началась суматоха, кто-то дернул стоп-кран, но до выхода Андрей так и не дошел – просто упал ничком и отключился. Инфаркт, – дядя выдохнул струю дыма и стряхнул пепел на прикроватную тумбочку. – Скорая приехала через семь минут. Но – поздно.
Повисла тишина.
– А кого он звал?
– Не знаю. Никто из очевидцев не помнит, выкрикивал ли он имя. Но, говорят, он улыбался, как будто увидел старого знакомого.
Мы снова замолкаем, и меня вдруг охватывает паника: я вспоминаю, что три-четыре дня назад тоже был в Москве и не единожды переходил трамвайные пути.
Ну нет, – даже математически это маловероятно.
– Эй, малек, ты в порядке?
– А? – я испуганно смотрю на дядю, пытаясь сообразить, к кому он обращается. До меня не сразу доходит, что мы одни в комнате.
– У тебя губы дрожат, – говорит он, но дело не в губах – у меня свело челюсть, и я не могу произнести ни слова – зубная боль гудит, как приближающийся поезд. Секунда, две, три, четыре – и ничего не происходит – боль медленно рассеивается, как будто поезд проезжает мимо, мелькая окнами – и я вновь могу говорить.
– Когда это было?
– Что именно?
– Сцена в трамвае.
– Три… теперь уже четыре дня назад.
– Это я понял. А время?
– Время? Утром. В заключении написано: «девять сорок один», по-моему.
Я листаю мысленный ежедневник, пытаясь найти отметки четырехдневной давности, но вижу лишь пустые страницы: вместо мыслей – белые листы. Где же я был? Где? И почему меня так волнует этот вопрос? Словно ответ на него что-то изменит…
– Ну? Так ты поможешь мне? Эй, малек?
– А?
– Я спросил: ты поможешь мне?
– Помогу с чем?
– С чем, с чем – с расследованием, конечно!
– Постой, ты сам сказал, что он умер от инфаркта. Что здесь «расследовать»?
– Много чего. Андрей вел себя странно в последние месяцы: набрал кредитов в банках. Еще и кольт с собой носил. Тебе это не кажется подозрительным?
Я хотел ответить, но не подобрал слов – лишь наблюдал за красным «глазом» сигареты.
– Почему ты молчишь? – спросил дядя.
– Что ты хочешь от меня услышать?
– Ну, не знаю. Например: «Да, я хочу выяснить, как все было на самом деле».
– А если я не хочу?
– Врешь.
– Я знаю, как все было на самом деле. Его погубила глупая одержимость этим дур-р-р-рацким кораблем! Он набрал кредитов в банках, чтобы устроить очередную бесполезную, идиотскую, жалкую, глупую, нелепую, утомительную, бесперспективную, бездарную, хромую экспедицию. А теперь ты, похоже, собираешься принять эстафету.
– Да, не отрицаю, у него была идея-фикс. Но, сам подумай, ведь револьвер доказывает, что в этом деле слишком много белых пятен. Его рано закрывать.
– Да ничего он не доказывает, это просто револьвер – не надо фаршировать его смыслами. Он всегда носил оружие с собой, даже за стол иногда садился с пистолетом. Разве не так?
Дядя поджал губы – он знал, что я прав, и это злило его.
– Я тут подумал, – сказал он, – а что, если корабль действительно исчез не из-за бури? Что если кто-то еще нашел его? Что, если Андрей выследил этого человека… или людей? – он помолчал. – Это очень странно. Поэтому я и хочу закончить его дело – поставить точку.
– Знаешь, как диагностируют шизофрению?
– Причем здесь это?
– Пациенту дают несколько произвольных картинок и просят найти между ними связь. Нормальный человек, выдав пару слабых версий, отшучиваясь, вскоре приходит к выводу, что связи нет. А шизофреник мыслит иначе: он способен найти связь везде – даже между динозаврами и женскими туфлями.
– Так по-твоему, я шизофреник?
– Нет, по-моему, ты и сам не веришь во всю эту ерунду с заговорами. Ты просто хочешь оправдать его безумие.
Дядя хмыкнул.
– Ты так и не понял? Страсть не требует оправданий. Она – и есть оправдание.
– Ой, давай без этой псевдофилософской шелухи! – я всплеснул руками. – Твои слова только звучат красиво: «страсть не требует оправданий». А знаешь, как все было на самом деле? На самом деле он не просыхал неделями. А когда кончался гастрольный тур по вытрезвителям, начиналась очередная эпопея под названием «В поисках утраченной шхуны». Поэтому я и перестал с ним общаться – надоело терпеть запах спирта и болтовню о «Летучем Голландце», – я помолчал. – «Страсть не требует оправданий». Ты хоть сам слышишь, как пошло это звучит? Это лозунг маньяков. Он не применим к реальности.
