Алессандро Барикко - Новеченто (1900-й)
Мы не задавали вопросов. Он делал вид, что ничего не произошло. Было заметно, что с ним не все в порядке, но как бы там ни было, спрашивать его о чем-либо не стоило. Так прошло несколько месяцев. И однажды Новеченто вошел в мою каюту и медленно, но без всяких пауз, не останавливаясь, сказал: «Спасибо за пальто, мне оно чертовски шло, жаль, я произвел бы фурор, но теперь все будет хорошо, дело прошлое, ты не должен думать, что я несчастен: со мной такого больше не повторится».
Лично я даже не уверен, был ли он когда-нибудь несчастлив. Он был не из тех, о ком ты спрашиваешь себя, счастлив ли он. Это был Новеченто и все тут. Тебе и в голову не приходило задуматься, какое отношение к этому имеет счастье или несчастье. Казалось, он выше этого, он недосягаем. Он и его музыка: остальное не важно.
«Ты не должен думать, что я несчастен: со мной такого больше не повторится». Эта фраза заставила меня остолбенеть. У него был вид, человека, который не шутит, когда говорит такое.
Человек, прекрасно знающий, куда он идет. И куда прибудет. Это было похоже на то, как он садится за пианино и начинает играть, никаких сомнений в руках, и клавиши, казалось, всегда ждут этих нот, казалось, они созданы для них, только для них. Казалось, они созданы друг для друга: с другой стороны, эти ноты были всегда запечатлены в его голове.
Теперь я знаю, что в тот день Новеченто решил сесть перед черными и белыми клавишами своей жизни и начать играть музыку абсурдную и гениальную, сложную, но прекрасную, самую великую из всех.
И чтобы под эту музыку танцевал каждый год, из тех, что ему остались. И чтобы он уже никогда не был несчастен.
Я покинул Виржинца 21 августа 1933 года. Шесть лет прошло с тех пор, как я поднялся на его борт. Но мне казалось, что прошла целая жизнь. Я сошел на берег не на день и не на неделю: я покинул его навсегда. С документами о высадке, с расчетом и все такое. Все как положено. Я покончил с океаном.
Не то чтобы мне не нравилась та жизнь. Это был странный способ подводить итоги, но он работал.
Хотя я действительно не мог подумать, что так может идти и дальше. Если ты моряк — это одно, море твое место, ты можешь оставаться там до посинения и это нормально. Но человек, который играет на трубе… Если ты играешь на трубе, на море ты чужак и так будет всегда. Рано или поздно, но ты вернешься домой. Лучше рано, так я сказал сам себе.
«Лучше рано», — сказал я Новеченто. И он понял.
Ясно, что у него не было никакого желания наблюдать, как я спускаюсь по трапу навсегда, но сказать об этом, он никогда не говорил мне этого. И так было лучше. В последний вечер мы играли для обычных тупиц из первого класса, настал момент моего соло, я начал играть и спустя несколько нот услышал, как ко мне присоединилось пианино, тихо, мягко, но играло со мной. Дальше мы шли вместе и я играл так хорошо, как только мог, бог мой, я не был Луи Армстронгом, но играл действительно хорошо, и Новеченто постоянно следовал за мной, как умел только он. Они играли довольно долго, моя труба и его фортепьяно, последний раз, чтобы сказать все те вещи, которые вряд ли можно передать словами. Люди вокруг продолжали танцевать, ничего не замечая, как будто ничего не происходило. Возможно, кто-то справедливо заметил соседу: «Смотри, этот с трубой, вот умора, пьяный или псих. Смотри, тот с трубой: он играет и плачет».
Как обстояли дела дальше, после моего ухода с корабля, это совсем другая история. Может, мне даже удалось бы хорошо устроиться, если бы не вмешалась эта проклятая война.
Она все спутала, уже не было ничего понятно. Нужно было обладать великолепными мозгами, чтобы разобраться в происходящем. Нужно было обладать качествами, которых у меня не наблюдалось. Я умел играть на трубе. Удивительно, насколько это бесполезная вещь — играть на трубе, когда кругом война. Совсем рядом. И она тебя не отпускает.
Короче, о Виржинце и Новеченто я ничего не знал долгие годы. Нет, я не забыл о них, я постоянно их вспоминал, так получалось, что я все время спрашивал себя: «Кто знает, как поступил бы Новеченто, окажись он здесь, кто знает, что он сказал бы, „к черту войну“ наверное», но когда так говорил я, это было совсем другое. Все шло так плохо, что время от времени я закрывал глаза и возвращался наверх, в третий класс, послушать эмигрантов, поющих Оперу и Новеченто, играющего неизвестную музыку, его руки, лицо, океан вокруг. Я уходил в мечты, воспоминания, это все, что тебе остается делать временами, чтобы спастись. Иного способа нет. Трюк бедняков. Но срабатывает всегда.
В конце концов, эта история закончилась. Казалось, действительно закончилась. Однажды мне пришло письмо, писал Нейл О'Коннер, тот самый ирландец, что все время шутил. На этот раз, однако, письмо было серьезным. Он рассказал, что Виржинец сильно пострадал во время войны и его использовали в качестве плавучего госпиталя, и, в конце концов, корабль пришел в такое состояние, что его решили пустить на дно.
В Плимуте они выгрузили жалкие остатки экипажа, нашпиговали судно динамитом и рано или поздно отправят в открытое море, чтобы покончить с ним: бум, и привет. Ниже был постскриптум, который гласил: «У тебя не найдется сотни долларов? Клянусь, я тебе их верну». И еще ниже другой постскриптум, который гласил: «А Новеченто не сошел на берег». Только это: «А Новеченто не сошел на берег».
Несколько дней я не выпускал письмо из рук. Потом сел на поезд, который шел в Плимут, добрался до порта, нашел Виржинца, я отыскал его, дал немного денег охране, стоявшей там, и поднялся на корабль, я обошел его сверху донизу, спустился в машинное отделение, сел на ящик, по виду набитый до отказа динамитом, снял шляпу, положил ее на землю и остался так, в тишине, не зная что сказать.
…Я здесь, чтобы видеть его, я здесь, чтобы видеть себя/ Динамит даже под его задницей, динамит повсюду/ Дэнни Будман Т. Д. Лемон Новеченто/ Сказал бы, что знал — я приду, как знал всегда те ноты, что сыграл бы и…/ C лицом постаревшим, но все же прекрасным, ничуть не усталым/ Нет света на судне, лишь тот, что проник снаружи, кто знает какой была ночь/ Белые руки, пиджак застегнут, глянец на туфлях/ Он не сошел/ В полутени он выглядел принцем/ Он не сошел, предпочел взорваться вместе со всем, посредине моря/ Великий финал — все смотрят с мола и с берега тоже, на фейерверк, всем до свидания, опускайте занавес, дым и пламя, волна большая в конце концов/ Дэнни Будман Т. Д. Лемон/ Новеченто/ На корабле тьмой поглощенном, последняя память о нем — это голос, почти адажио он говорит/ / (Актер преображается в Новеченто) / Ужасный город… не видно конца ему…/ Конец, Бога ради, где же конец?/ Шум/
На трапе проклятом… так хорошо было, все… я прекрасен в этом пальто, и имел успех, никаких сомнений, порука была — с корабля сошел бы, не вижу проблемы/ В шляпе синей/ Одна ступенька, вторая ступенька, третья ступенька/ Одна ступенька, вторая ступенька, третья ступенька/ Одна ступенька, вторая/
Не то, что я видел меня задержало/ А то, что не видел/ Понятно, братишка? Что не увидел… то, что искал я, но все напрасно, в бескрайнем городе все есть кроме/ Есть все/ Конца нет. И я не видел, где все кончалось. Света конец/ Теперь подумай: вот пианино. Начало клавиш. Клавиш конец. Восемь десятков и восемь их, знаешь, никто не посмеет оспорить это. Положен конец им. А ты бесконечен, внутри этих клавиш, и музыка, что ты играть умеешь, она бесконечна. Всего их восемь и восемь десятков. А ты бесконечен. Мне нравится это. Так можно жить. Но если ты/ Но если я встану на этом трапе, и передо мною/ Но если я встану на этом трапе, и передо мною вдруг развернутся миллионы клавиш, миллионы клавиш и миллиарды/ Миллионы клавиш и миллиарды, которые будут всегда бесконечны и это — самая горькая правда, они не кончатся никогда, все эти клавиши бесконечны/ И если клавиши бесконечны, тогда/ Для этих клавиш нет музыки в мире. Ты сел играть не на ту скамейку: на этом пиано играет Бог/ Мой бог, ты видел эти дороги?/ Одних дорог там несколько тысяч, как вы умудряетесь выбрать одну/ И женщину выбрать/ Дом, землю, которая стала бы вашей, пейзаж — наслаждаться, уход из жизни/ Весь этот мир/ Этот мир вокруг, ты даже не знаешь его пределов/ И как он велик/ Вам никогда не бывало страшно, что вас разорвет на мельчайшие части при мысли одной об огромности мира, лишь только подумать, а чтобы в нем жить…/ А я родился на этом судне. Мир проникал сюда, пара тысяч людей за рейс. И даже сюда добирались желания, но только не больше того, что вмещало пространство между кормой и носом. А ты играл, играл свое счастье, на клавишах этих, что не бесконечны.
И так я узнал. Земля — корабль, слишком большой для меня. И дорога слишком длинна.
Женщина слишком красива. И аромат слишком резкий. Музыку эту играть не под силу. Простите. Я не сойду на берег. Позвольте вернуться назад.
Прошу/
/
Теперь попытайся понять, братишка. Понять постарайся, если же/ Весь этот мир перед глазами/ Страшный, красивый/
