Александр Минчин - Актриса
В десять утра я набираю ее номер и почему-то напрягаюсь.
— Алло, — после третьего гудка раздается в трубке.
— Вас не так легко застать дома.
— Здравствуйте, Алексей.
— Где вы были вчера целый день?
— Приводила себя в порядок. Вы меня прощаете?
— Я подумаю над этим.
— Я не ожидала, что услышу ваш волшебный голос.
— Вы себе набиваете цену? Я не умею говорить комплименты.
— Цену? Наоборот, понижаю. Ну что вы, мне и комплименты!
Я неожиданно расслабляюсь.
— Вы хотите меня увидеть?
— Я не знаю, я не думала над этим. Сейчас подумаю, если позволите… Как вы предполагаете это сделать?
Я рассказываю ей программу на вечер. Она просит позвонить только к шести, чтобы условиться, где встретиться.
— Я надеюсь, что успею отдохнуть и прийти в себя. Почему вы ничего не ели?
— Я вам при встрече расскажу.
— Я не дождусь.
В шесть вечера она мне сообщает, что в кино пойти не сможет. Но на день рождения постарается собраться. И просит, чтобы я позвонил по окончании сеанса.
Я встречаюсь у Дома кино с Антоном, сыном известного режиссера. Скромный, милый, молодой человек, он тоже актер. Вокруг него тут же возникает толпа, которой он щедро раздает пригласительные билеты.
Потом он знакомит меня со своей сестрой по отцу, с царственным именем Медея. Она приехала в гости и на премьеру. Девочка мне очень нравится. В темном зале она и я сидим рядом. Я ее кавалер на вечер. Она изредка наклоняется ко мне, касаясь пушистыми волосами моего лица, когда я задаю вопросы об актерах, участвующих в этом фильме. У нее царские черные душистые волосы. Иногда я намеренно близко склоняю профиль, но она не касается губами моего уха. От нее пахнет невинностью, хотя я знаю, что это мои мечты. Ей не больше двадцати двух.
Фильм — раскрашенная яркими цветами подделка под американское кино. На середине я извиняюсь перед ней, сославшись на день рождения, и выхожу из зала. Прося прощения у всех, чьи колени задевают мои.
У выхода из зала стоит сам режиссер, в юность мою он был известным актером, с удивлением, пристально, «звезда» смотрит на меня: я единственный, кто уходит из зала. Но не объяснять же…
Достаю приготовленную монету и вращаю, подгоняя диск. По-моему, это единственная страна, где остались еще дисковые телефоны. В век кнопок.
— Добрый вечер. Надеюсь, вы отдохнули.
Она звучит отчужденно:
— Я, к сожалению, не смогу вам составить компанию.
— Как так? Мы же договорились, что я за вами заеду после кино и поедем на день рождения.
— Человек предполагает, а Бог располагает, — попыталась пошутить она.
— Что с вами, Тая?
— Я не в форме. У меня завтра трудный спектакль, я не могу прийти в себя: может, водка, может, что еще…
— Два дня спустя — водка? Может, мне не стоит вам звонить, похоже, даме не хочется увидеться.
— Это интересный вывод. Только потому, что я не смогу поехать на день рождения?
— Я уже обещал, что приеду вдвоем. Мне неудобно…
— Найдите себе кого-нибудь еще на сегодняшний вечер.
Голос ее звучит издалека. Я невероятно сдерживаюсь.
— Видимо, я больше не буду вас отвлекать…
— Не обижайтесь, право. Приятно провести вам вечер. — И она повесила трубку.
Я был взбешен. На первого же остановившегося извозчика я рявкнул так, что он повез меня без возражений.
Вид многовековой реки, пустынной набережной успокоил мою нервную систему. Расшатанную. Но не до конца: тоже мне сокровище, больше не позвоню, как будто и не переспала со мной. Впрочем, для актрис… Это не повод для знакомства: как этот глупый анекдот. Что же я буду делать здесь еще десять дней вечерами? Медея? Молода и наивна, к тому же завтра уезжает в свое царство, с мамой. Мне нужен был сомысленник, собеседник. Я чувствовал себя одиноким. Изгоем. Актриса говорила со мной, как с посторонним, проспав в моих объятиях ночь. Так что же меня волнует — актриса или бег от одиночества? Что мне нужно?
Чудом я разыскал нужный мне дом, только с помощью возницы. И вознаградил его сверх меры местными тугриками.
Дверь отворилась. Веселье было в полном разгаре. Мы замерли в объятиях с моим лучшим другом, которого я не видел тринадцать лет и который провожал меня в эмиграцию. Я бы сказал, скорее, на родину — в мир. Мир — моя родина.
— Аввакум!
— Алексей!
— С днем рождения тебя, дружок!
— И тебя также.
— Сколько ж тебе исполнилось?!
— Не надо, Алеша, бить меня сразу в глаз. Ты еще не выпил!
Я целую его в щеку.
— Тринадцать лет, суконка, ни одного письма!
— Я не писатель! Я читатель. В костюме, козырный какой, не подойти!
Я смеюсь, я вечно ржал над его подколками. До неприличия.
Из комнаты раздается приступ смеха и крики:
— Веди его сюда!
Он обнимает меня за плечи и ведет в комнату. Люстра ярко горит. Я тушуюсь.
Аввакум представляет мне гостей, а меня — гостям. Половину стола я знал, другая половина знала про меня. Церемония представления кончается, и передо мной держат уже хрустальный рог.
— Это шутка? — спрашиваю я Шурика.
— Надо догнать, за именинника, а потом уже будешь пить маленькими бокалами с нами.
— Потом я буду лежать при смерти, — говорю я, — я водку пить не умею.
Голоса мгновенно срезает, как серпом.
— Это американская шутка, — успокаивает Аввакум, — я на турнирах видел, как они пьют, — наших перепивали!
— Ну, ваших еще никто не перепивал! — говорю, и разливается фейерверк смеха.
— Именинник, — встаю я, — я желаю тебе жить сто двадцать лет. И за эти долгие годы — прислать мне одно письмо!
— Узнаю моего Алексея Достоевского, — улыбается Аввакум.
Шурик бережно держит руками рог. На весу. Как микрофон у моего рта.
— Тебе даже руки не нужно напрягать, я сам в тебя волью. Всё для дорогого гостя!
Аввакум, подмаргивая, улыбается:
— Если он на тебя сел, уже не слезет!
В мой рот, как по мановению волшебный палочки, вливается закрученный поток водки. Я, видимо, хочу найти приключения сегодня вечером.
— Еще один, — говорю я, и все замолкают, глядя на чужестранца. В голове поднялась и поплыла первая волна.
— Алексей, ты всю-то водку не выпей — с вашими американскими замашками! — ржет Аввакум, и все смеются.
Я беру вилку, серебряную, и мне накалывают помидор. Стол накрыт очень вкусно. Бутылки водки перемешались с коньяками и шампанским. Всевозможные салаты, зелень, фрукты: громадная ваза с виноградом, клубникой и абрикосами в середине.
— Да здравствует братская страна — Америка! — крик.
— Он хотел сказать «блядская», — поправляет Аввакум.
— Привет западному капитализму и тем, кто владеет капиталом! (Если бы я владел им…)
Продолжаются крики. Из-за стола встает миловидная женщина и приближается к нам.
— Это Юля, моя жена, ты ее никогда не видел, — говорит Аввакум.
— Очень приятно. Поздравляю с браком — с опозданием в тринадцать лет.
— Он «писатель», не обращай внимания, — говорит Аввакум.
— Гостя надо посадить и накормить, — бросает она взгляд на мужа.
Он простирает руку, указывая. Во главе стола стоит чистая тарелка, прибор на салфетке из голубого льна и сверкает хрустальный бокал.
— На почетное место!
— Только рядом с тобой, — говорю я.
— Конечно, со мной. Кто еще с тобой рядом сядет, дружок!
Мы ржем нашим старым шуткам.
— И напоить! — слышу я грозный рык. Поднимается незамеченный тамада, и я не верю своим глазам. Рослый Шурик, похожий на акробата, с коротко стриженной головой. Он поднимает меня, как пушинку, в воздух и обнимает.
— Алексей! Где ж тебя так долго носило, похудел в пути. — Он на руках переносит меня над головами. Раздаются аплодисменты. Мне уже тепло и весело. А я еще не пил… Может, это и есть моя пристань в мире. Когда-то у меня было название для романа… «Пристань в мире». Я его никогда не написал.
Аввакум усаживается рядом. Шурик меняется местами с его женой и садится с другой руки.
— Дайте рог, — требует он, и его пожелание мгновенно исполняется.
— Ты боишься, что тебе водки не хватит?
— Очень! — Аввакум передергивает судорожно плечами.
Раздается смех. Я иду к пакету и приношу две литровые бутылки «Смирновской» на стол.
— Так ты бы и пил свое дерьмо, а то нашу, отечественную, переводишь.
Раздаются аплодисменты. Я возвращаюсь на свое место. Наклоняюсь к нему и шепчу:
— Аввакум, заморозь только, если хочешь, чтобы я пил. Не могу — теплую.
— Уже договорились. — Он отсылает кого-то. Передо мной держится налитый рог, стоя в воздухе. «Неужели сам?» — удивляюсь я. Потом вижу Шурика-молотобойца руку. Ну, думаю, понеслись залетные. И встаю.
— Тихо, иностранцу слово! — объявляет Аввакум. Я поднимаю руку. Рог продолжают удерживать.
